Голоса - Борис Сергеевич Гречин

«Так?»

«А меня почему не пригласили? А мне почему ничего не досталось?»

Я облегчённо выдохнул.

«Что вы вздыхаете?» — спросила Настя с подозрением и откровенно невежливо.

«Я думал, какая-то беда приключилась. Настя, милый человек, я просто предположить не мог, что вам… что тебе это тоже интересно! Ведь это просто… это своего рода студенческая игра, а ты уже исследователь, будущий кандидат наук! Я даже постеснялся тебе предложить».

«И совсем зря! Вам можно играть, а мне нельзя? И что мы теперь будем делать?»

«Если хочешь, — нашёлся я, — ты можешь выбрать любое историческое лицо того времени! У тебя едва ли получится принять участие в работе группы…»

«Вот, и это тоже!»

«Но здесь-то я в чём виноват, если лекции у всех групп четвёртого курса в одно время! И, кроме того, ты целая аспирантка, а они даже ещё не бакалавры!»

«Какая ерунда!»

«… Но я обещаю все твои мысли или тексты включить в сборник», — закончил я.

«И не только в сборник, а я хочу, чтобы вы зачитывали их вслух в вашей лаборатории! — потребовала Настя. — Я хочу быть частью коллектива, насколько у меня это получится! Извините, пожалуйста, я много прошу, да? Но я ведь вас немного разгружу от работы в апреле, поэтому у меня всё-таки есть небольшое право… Дайте мне, пожалуйста, список тех, кого уже взяли!»

Я дал ей список предварительного распределения исторических персонажей, записанный в свой учительский ежедневник. Настя сфотографировала список на телефон и, вернув мне ежедневник, уставилась на фотографию, нахмурив брови. Коротко усмехнулась:

«Лёша Орешкин, значит, будет царём и страстотерпцем?»

«Но кто же лучше него подходит? Ты на меня не сердись, Настя, пожалуйста», — попросил я.

«И вы на меня тоже. Не знаю сама, что на меня нашло… но для меня это важно! Я подумаю до конца выходных, Андрей Михайлович, можно? — Настя бросила взгляд на наши кафедральные часы и спохватилась: — Ой, как уже поздно! Побегу домой — простите!»

[19]

Тут мой рассказчик сам бросил взгляд на часы и спохватился в свою очередь:

— А ведь и правда поздно! Боюсь, я вас задерживаю и утомил.

— Я бы оставался и дольше, но гость должен и меру знать, — согласился я. — А между тем мы только начали!

— Моя жена гостит у своих родителей и вернётся что-то через неделю, — ответил Могилёв. — Я буду очень рад видеть вас у себя по вечерам, хоть даже каждый вечер, если только у вас хватит терпения добраться до конца моей истории.

— Безусловно, хватит, но я буду бессовестно злоупотреблять вашим временем, — заметил я.

— Мне несложно им поделиться, тем более что вы дали мне сегодня возможность понять, как я истосковался по слушателям. Так что, до завтра?

Мы обменялись телефонами. Андрей Михайлович вызвался проводить меня до автобусной остановки. По пути к ней мы некоторое время молчали, пока он не заговорил:

— Вам знакомы стихотворные строки, которые один современный автор приписывает нашему последнему Государю?

— А разве тот писал стихи? — поразился я.

— Нет, это литературная мистификация, конечно. Хотя… Вообще, в самом слове «мистификация» уже содержится нечто ненадёжное и не отвечающее сути дела. Кутузов в «Войне и мире», к примеру, разговаривает с Андреем Болконским, воображаемым существом, заметьте, если быть столь же дотошным, как мой бывший студент Штейнбреннер. Болконского, каким его увидел Толстой, в отечественной истории нет. Пётр Михайлович Волконский, через «В», был хорошим генералом, отличным штабистом, но, думаю, совсем не тем интересным и загадочным мужчиной, который вскружил голову Наташе. Значит ли это, что весь текст романа, связанный с Кутузовым, является мистификацией? А сам князь Андрей, про которого уже целые поколения школьников написали свои сочинения? Болконского нет, но вот эти сочинения — часть нашей истории. Поэтому чтó на самом деле является правдой?

— Вы меня убедили, — согласился я.

— А я не убеждал! Я сеял сомнения.

— Тогда посеяли их. Так что за стихи?

— Всего шесть строчек. Вот они.

In the midst of this stillness and sorrow,

In these days of distrust

maybe all can be changed-who can tell?

Who can tell what will come

to replace our visions tomorrow

And to judge our past?[10]

— отчётливо продекламировал Андрей Михайлович.

— Чуть странно, что Государь говорил по-английски, вы не находите? — усомнился я.

— Да нет, напротив, для него и его супруги это был язык повседневного общения, не только письменного, но и устного, как об этом свидетельствует Генбури-Уильямс, — возразил Могилёв. — Но я, собственно, не про язык. Один из моих студентов, тогдашних, обратил моё внимание на эти шесть строчек и особенно на третью. Он был убеждён, что всё действительно может ещё поменяться.

— Исторически? — поразился я. — Мы заснём — и проснёмся в Царской России или Советском Союзе?

— Или в так называемом Российском государстве Колчака. Н-нет, не исторически, хотя затрудняюсь сказать, что именно он имел в виду. Мистически, скорее.

— Та область, в которой я чувствую себя совершенно беспомощным, — признался я.

— Да вот и я тоже, — откликнулся Могилёв, — даром что десять лет своей жизни был православным монахом. Но ктó в ней не беспомощен?

[20]

В автобусе по пути домой я написал и отправил моему новому знакомому короткий текст следующего содержания.

Андрей Михайлович, Вы настоящая Шехерезада! Я теперь не усну, пока Вы не скажете, кого выбрала ваша аспирантка.

Уже отправив, я пожалел о своём суетном и не очень важном вопросе. Но ответ не заставил себя долго ждать.

Я не рассказал? Извините. Она прислала мне сообщение тем же вечером, такое забавное, что я его сохранил. Если потерпите минутку, то найду его и перешлю Вам.

Через минуту на мой телефон пришло:

Я буду Её Императорским Величеством Александрой Фёдоровной.

Глава 2

[1]

— Вы не против начать с музыки? — озадачил меня Могилёв, когда я вошёл в его кабинет.

Я подтвердил, что не против, хотя вопрос и застал меня несколько врасплох. Андрей Михайлович, кивнув, нажал на кнопку пульта дистанционного управления от небольшого музыкального центра, который стоял на полке его библиотеки (я в прошлый раз и не обратил на него внимания).

Отчётливые, чистые, несколько отрывистые фортепианные ноты, похожие на падающие жемчужинки. Характерное «мычание» исполнителя на заднем фоне.

— Это Гленн Гульд, — сразу озвучил я свою догадку.

— Да, конечно, Гульд, — откликнулся историк. — Но кто композитор?

— Бах? — неуверенно предположил я, прислушиваясь к этим чистым восходяще-нисходящим, почти математическим линиям. — Э-э-э…