Полихромный ноктюрн - Ислав Доре
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С башни собора можно видеть, как огни факелов разливаются по Оренктону и образуют безымянный символ многопалой когтистой лапы. Именно она отражалась в стеклянных глазах молодого оренктонца. Отражение такой руны наверняка развяжет языки суеверных, которые сразу же взвоют о забытых богах. Усты будут только рады неожиданным откровениям. Чем не повод поупражняться в ораторском искусстве да размять зудящие косточки?
Фель преследовал Ворона, двигался по узким коридорам с невероятно высокими потолками, что не ограничивались небесным простором. Проходил одну улицу за другой, выбирался из тупиков переулков. Продолжал идти по следу и вскоре потерял Ворона из виду, поэтому доверился зову отточенных безотчётных чувств. Лучше момента и не выбрать, чтобы довериться инструментам, что ранее выручали на протяжении долгих лет. Остановившись возле повозки с покойными, почувствовал тяжесть чьих-то ледяных глаз. Кто-то наблюдал за ним. Настоящий склепный дубак вился над повозкой. Сами мертвецы следили за каждым шагом, провожали взглядами. Тут-то на смену воинскому спокойствию и пришёл лёгкий, но всё же, трепет настороженности.
— Так, один, два, три. Ну, этот за двоих. Шесть, — прозвучало с другой стороны труповозки. От туда выглянул некто в чёрном балахоне.
Фель провёл носом, сразу сжал брови, от чего очки немного приподнялись.
— Так-так, неужели трупожор. Не мог найти места получше для своей трапезы, решил вот так в наглую кишку набить? — пренебрежительно спросил мужчина в широкополой шляпе.
— В каком-то смысле. Только ем не сам, а погружаю продолговатые ящики с отбывшими в желудок земли. Кругло-плоская совсем уж молода и ненасытна.
— Тогда сними маску, гробовщик. Хочу видеть лицо того… с кем разговариваю. Будь так любезен. Кто знает, может под ней тот, кого я ищу.
— Дела гробовые, как считается, — ремесло поганое. К лицам прибивают эти серебренные скелетные маски священного таинства. Мы не можем снять её. А если бы и могли, то не делали бы этого по первому требованию метающихся меж двумя точками.
— Стало быть, мрачные гробовщики подчиняются только смерти, или это какой-то каприз?
— Совершенно верно. Каприз подчиняться лишь ей. Несправедливо чтить только её сестру. Госпожу принижают, брезгуют и рыдают, когда она приходит. Хотя… боль несёт именно жизнь. Да и… о её значимости вспоминают лишь, когда приходит время подвести итог и проститься с дыханием. Одно дополняет другое.
Охотник рассмеялся, посматривая на гробовщика с мерной лентой.
— И тут справедливость. Она как давалка из захудалого борделя. Кто больше платит за тем и идёт.
— Справедливость извратили, лишили изначального вида. Я так считаю.
— Вы же знаете кто я такой?
— Служитель Министерства, которое в свою очередь… подчиняется Садонику, — мастер выдохнул густой пар, точно дикий зверь. — Несмотря на ваши попытки играть в жизнь, вы, всего-навсего, — причина, по которой у меня прибавилось работы. Теперь, вот, снимаю мерки. Я ни в коем случае не жалуюсь. Но время подгоняет…
— Почему же оно вас торопит? Вам же нужно сколотить ящики и положить в них тела. Разве это дело не быстрое?
— Легко сказать, что нет ничего проще, чем вырастить дерево. Мол, закопал ветку с почками и пошёл дальше. Ага. Я же соблюдаю все тонкости ритуала, а они требуют времени. Оно идёт и делает мою работу в разы сложнее. Пока буду заниматься одним, другие подгниют.
— Я много где был и видел разные способы погребения. О каком вы, мастер, говорите?
Гробовщик вновь дыхнул морозом.
— Подготавливая тела к последнему погружению, их нужно обмыть. При этом нельзя смотреть, нельзя очернить достоинство. Какими бы они ни были при жизни, смерть всех уровняла. Каждый заслуживает некоторого уважения. И момент внедрения затычки — не исключение. Потом следует приодеть. Обычная одежда не просто допускается, а даже приветствуется. Так покойник выглядит живее и привычнее. После облачения нужно постараться над лицом, спрятать молочную бледность. Всё делается осторожно, кожа очень хрупкая. Впали щёки — значит — выравниваем их, закладываем хлопок. И прочее и прочее.
— Теперь понимаю. Теперь ещё больше не хочу умирать. Нет в ней ничего достойного, — проговорил Фель. — Значит, придерживаетесь необычного подхода. Многие привыкли к обычному способу без усложнений.
— Многим лишь бы попроще, да побыстрее.
— Я слышал о некой госпоже с цветочной корзинкой. Её видят на одре прощания с миром. Неужто служите этой кукле, вылепленной из страха?
— Совершенно верно, и совершенно неверно, — гробовщик растянул ленту и на глаз прикинул.
— Я бы не советовал так делать. По крайней мере, при мне. К тому же для меня потребуется коробка побольше, чем для этих бедолаг. Это точно займёт больше времени, а его так не хватает. Но не могу не спросить…. сколько высмотрели, сапоги учли?
. — Я бы снял с вас мерки, но боюсь, вам гроб не пригодится. Теперь, если позволите, я продолжу делать своё дело. А вы займитесь своим. Иначе улыбающийся так и будет наблюдать за вами…
— Видели хромого доходягу с долбанутой улыбкой? Настолько долбанутой, что от одного её вида закипает кровь и хочется раскроить ему череп. Неплохая получится миска. Псы будут в восторге. Уже вижу их виляющие хвосты.
— До своего прихода сюда, я был почти на вершине той башни. Там забрал… вот этого отбывшего, — указал гробовщик кивком на молодого парня с крепким телосложение. — Хороший вышел бы солдат. Но нет, его забил уст, судя по ранам. Лежал там совсем один, а у него вроде большая семья. Наглядное подтверждение, что все приходят в мир в одиночестве, уходят так же. Из окна башни и увидел пламенную улыбку. Это улыбался город. Так что я говорил о нём.
— Оренктон улыбается, ибо знает: огонь оставляет пепел, он удобрит почву для продолжения жизни. Министерство знает об этом, потому подталкивают людей встать на верный путь.
— Слышу в вашем голосе сомнения. Знаете, что Министерство удобряет почву для древа упадка, но всё равно служите Наместнику. Когда оно даст свои плоды, останется лишь
