Полихромный ноктюрн - Ислав Доре

— Рука будущего поколения, рука целой Империи. Хоть Наместник со своей бородкой и тощими скулами и похож на козла, но всё же сажает деревья. В тени их ветвей люди укроются от палящего жара.

— Или загниют, замкнут круг.

— Или так, — согласился ГОПМ, шагнув в от повозки. Он пошёл дальше на поиски столь желанного трофея, который станет ключом, отворит дверь, где дожидается одна единственная награда.

Через пару линию от труповозки — фонтанчик. Струйки в ночи совсем не прозрачные, а тёмные, почти бардовые. Вероятно, подземный поток прорезал залежи глины, но никто не может с полной уверенностью знать наверняка. Из переулка по правую руку слышались волнообразные всхлипы, те отпрыгивали от твёрдой поверхности, множились, зазывали. То крещендо, то диминуэндо. Гадкие хлюпанья немного напоминали постукивания по вязкой лужице, и в то же самое время — попытку достать из свиной туши брошь с чёрной жемчужиной, что грязнуля с завитушкой ранее проглотила. Эта переулочная мелодия принадлежала скорее больному животному нежели человеку. Так показалось бы всякому свидетелю потрескивающих чавканий, что заполняли пузырь самого отвращения, чтобы лопнуть его и явить новую форму скрытого внутри чувства.

Встав напротив проулка, увидел: почти старик прислонился к стенке, бормочет что-то невнятное. А потом…

— … Моя племянница. Моя родная девочка. За тебя отомстили. Отомстили за твои крики в этих чёртовых подвалах. Этот мелкий выродок… больше не тронет тебя, — повторял неизвестный. — Его переполненный болью голос изменялся, становился каким-то неживым. — Слышу его. Он прямо там… в голове, — прохрипел тот, яростно раздирая ногтями лицо, словно пытался достать из-под кожи голодных плотоядных насекомых.

Долгие мгновения минули, безуспешные попытки усмирить зуд всё продолжались. Облегчение так и не приходило. Разочарование, ненависть, бессилие доводили до изнеможения. Тут старик не выдержал и с размаха влепил головой об стену. Нашейный орех треснул, осколки отваливались, показывали ядро.

ГОПМ узнал форму главного лакея семьи Ванригтен. Теперь примерный слуга с безукоризненной осанкой мало чем отличался от стражников в хранилище. Сама хоривщина шила его наряд. От слуги осталась одна лишь тень, одетая в лохмотья собственной кожи. Бледный покров рвался — на шее закрутилась пародия на платок, а брюки слуги заменились багровыми шароварами. Выглядело всё так, как если бы попал в лапы садиста, решившего пошутить над своей жертвой.

Шутка свежевателя оглянулась. Лицо изуродовано, лишь неописуемые муки могли сотворить такое. Зрительные сферы дрожали в черепных углублениях, вращались и не вываливались. Щёки впали, почти съедены, а ножки носовых хрящей решили избавиться от своей обуви из натуральной кожи. Губ нет, их отгрызли. Не мертвец стиснул покрытые кровавой рвотой зубы, тут же бешеным хищником с поломанными конечностями бросилась на наблюдателя. Тот был спокоен — не торопился предпринимать какие-либо действия.

Вопль рвал воздух на лоскуты. Его кровью были чумные запахи и трескотня безумия лакея, они бесцеремонно заполнили собой переулочное пространство. Неожиданно что-то рухнуло с крыши. Хромой Ворон спрыгнул на лакея, вонзив лезвие кинжала прямо в черепной свод. Без приветствий и поклонов хватает за ногу, тащит в ближайший дом, где не горел оконный фонарь.

Фель последовал за ним, без труда открыл дверь брошенной постройки. Свежие крысиные следы тянулись повсюду, каждая доска помечена. В центре помещения аккуратно лежал кадавр, умиротворённо держал в руке чёрное перо. Ходила суеверная молва — такой проклятый дар влиял на саму жизненную энергию человека, превращал его, после последнего вздоха, в чёрную птицу. Жертвы таких метаморфоз выжидали последнего мига своих врагов, чтобы устроить последний пир.

Убийцы нигде нет, как и мест, где бы смог затаиться. Словно дымкой просочился сквозь крошечные трещины в многолетней постройке. Путь в подвал заколочен и уже очень давно. Ступени на следующий этаж вели к непреодолимому завалу. Скорее всего, ранее тут проживал рабочий из разорившихся мастерских, а теперь же покинул это место, убежал на поиски новой жизни или средств для какого-никакого существования.

Шагнув в углубление под лестницей, провёл перчаткой по полосе наверху. Раздался щёлчок — пыль тонкой стройкой взмыла вверх. Потом дважды ударил сапогом — открылся небольшой проход. Случайно обнаружить его практически невозможно. Немногие знали о тайных дверях в домах Государства Вентраль. Давным-давно, когда Первые возводили свои города, поручали строителям делать такие проходы и ставить входные двери, открывающиеся вовнутрь, чтобы облегчать поимку отступников, еретиков, вредителей. А потомки придерживались замысла. Однако время свело подобные лазейки до уровня исключения — теперь же попадались крайне редко. А причастность Первых к этому вообще ставилась ныне живущими под сомнения. Обыкновенное совпадение, не более того.

Раненый родовым древом Ворон ушёл, избежал своей участи стать ключом, Фель тоже решил не задерживаться в городском могильнике.

4. Отчаяние белых перчаток

Обстоятельства заботливыми садоводами выращивали древо упадка. Такое не срубить обыкновенным топором. Тень от не совсем осязаемых ветвей жадно ширилась, подчиняла себе настоящее, вылепливала из ранее недопустимого новую нормальность. Лишь немногие замечали перемены. Всё происходило медленно. Некоторые сравнили бы со зловонием, от которого поначалу воротишь нос, а потом привыкаешь. После такой подмены, свежий воздух вполне способен показаться странным, раздражающе инородным. А другие могли бы сравнить с варкой живых лягушек, ведь, как известно, болотные обитатели выпрыгнут из кипятка. Потому всё происходит постепенно.

Ранее лимн в треуголке выпустил слова из бездонной глотки, они-то и дали ход событиям. Став ветром, сбивали неспелые плоды. Разбиваясь об плоско-круглую, разевали рты и щёлкали языками. Развращающие ритмы слились в единую волну. Оренктон заполнили крики, мольбы и рвущие глотку завывания: жители, подчиняясь общему танцу, неутомимо разыскивали виновных в пропаже золота. Вламывались даже в дома, где, по их мнению, могли прятаться сообщники Гавранов. Переворачивали всё вверх дном, искали везде, но только не в самых тёмных углах, откуда слышался леденящий вой, да симфония пилы в ряде шелеста листвы. Во время справедливой облавы, процессии, каждый мог попасть под подозрение. Страх перед беспощадной расправой порождал тех, кто пытался увести от себя недоверие, такие суетливо, указывая пальцами, обвиняли кого-нибудь другого. Всё ради спасения.

Там же бродили псы, ищейки не знали пряника верности; знали лишь кнут страха перед хозяевами. Облезшая шкура, сверкающие глаза, слюнявые пасти рисовали образ чего-то потустороннего, как если сами гончие Старой войны вышли на охоту в спустившемся мороке многоликой хоривщины. Гоняясь за добычей, царапали когтями камень, терзали разум голодными рычаниями. Когда настигали беглеца, наступала тишина, но она нарушалась прерывистым плачем, исходящим из тьмы. Такой вот благодарственный поклон за скорбный танец.

Спустя ряд пустых контуров