Конец - Давид Монтеагудо

— Простите меня… вы все, простите меня, я… очень нервничаю, — говорит Ньевес, разом теряя весь свой апломб и переходя от агрессивности к истерическому возбуждению, — просто… все у меня выходит наперекосяк, и Андрес… Андрес…

— Да какое нам дело до твоего Андреса! — вдруг взрывается Уго, который до сих пор не открывал рта. — Вечно он портит нам праздник! Если приезжает — потому, что приезжает и изводит нас, а если не приезжает — так эта дура начинает…

— Ради бога! Давайте не будем, — говорит Хинес, — давайте не будем кидаться друг на друга, ведь потом это не остановишь, это…

— Хинес прав, — подхватывает Ибаньес, — кроме того, групповая терапия уже вышла из моды.

— А ты помолчал бы! — пренебрежительно отмахивается от него Уго. — Я сказал чистую правду, и не тебе со мной спорить: Пророк вечно все нам портил.

— Ты говоришь так, будто… — вмешивается Ампаро, — будто мы всё еще…

— А разве не правда, что эта наша нынешняя встреча… что она испорчена, к чертям собачьим?

— Но он-то здесь ни при чем, — говорит Хинес. — На сей раз мы и без его помощи сумели перессориться. Ты ведь сам сейчас творишь о нем легенду: приписываешь ему силу и власть, каких у него отродясь не было. Возможно, тебя мучит совесть…

— Нет, совесть меня не мучит. Еще чего не хватало! Плевать я хотел на совесть! Это для вас, слюнтяев…

— Минуточку! — обрывает его Ампаро. — Тут мы все в равном положении. Договорились? Все заодно — так мы тогда говорили и так поступали. И никто не должен ставить себя выше других… да и ниже тоже.

— Смотри-ка, слава богу, хоть Ампаро соображает, — говорит Уго, — мозги-то у нее, оказывается, работают лучше, чем у некоторых…

— Пожалуйста, — перебивает его Хинес, — мы устраиваем спектакль для наших… спутниц. Что они могут подумать!

— Что мы кого-то убили или еще того хуже, — говорит Ампаро.

— Лучше было бы и на самом деле убить его, — говорит Уго.

— Вряд ли ты и вправду так думаешь, — говорит Ньевес.

— Ну… в некотором смысле именно это мы и сделали, — говорит Хинес.

— Нет и еще раз нет, неправда, — говорит Ньевес, — мы поступили плохо, но… ничего непоправимого не случилось. У Андреса все в порядке, я с ним разговаривала; потому я и хотела, чтобы он приехал, чтобы вы сами увидели… И я не понимаю, почему его нет, не знаю, что с ним случилось…

— Ты по-прежнему ведешь себя как наивное дитя, — говорит Ибаньес. — Да, он хотел приехать, но в конце концов струсил. Рана не до такой степени зарубцевалась, как он тебя убеждал.

Только один Рафа, по всей очевидности, выпал из разговора. Он очень сосредоточенно смотрит на землю, постепенно приводя в нормальный ритм свое дыхание. Глаза у него покраснели. Марибель по-прежнему обнимает его, но это не мешает ей прислушиваться к тому, о чем говорят другие.

— Но, насколько я поняла, — робко вступает Кова, и все взгляды тотчас обращаются к ней — как всегда, когда она заговаривает, — уж не помню, кто мне это сказал, — ты так и не поговорила с ним лично, вы просто обменялись письмами по электронной почте.

— Ну и что? — отвечает Ньевес. — Это такая же форма связи, как и любая другая.

— А мне вот кажется довольно странным, — говорит Мария, — что он так ни разу ей и не позвонил.

— Он ее ни разу не завалил? — паясничает Уго.

— Очень остроумно, — огрызается Ньевес. — Просто Андрес… он был немного застенчивым.

— Немного? — вступает в разговор Марибель. — Да из него часто слова нельзя было вытянуть.

— Только когда он нервничал, — объясняет Ньевес таким тоном, словно ей неприятна эта тема. — И, как правило, при девочках он смущался еще больше, замыкался в себе. Да какая разница! Важно, что компьютер, клавиатура… для него они, наверно, гораздо удобнее.

— Ладно… Надо исходить из того, что ночь нам все-таки придется коротать здесь, — говорит Уго с циничной улыбкой, — хотя атмосфера уже накалена до предела.

— Есть еще один вариант: каждый сядет в свою машину — и мы разъедемся по домам, — говорит Ампаро.

— Нет! Только не это! — протестует Ньевес с прежней энергией. — Подождем до… до трех, вдруг небо прояснится, а если к тому времени ничего не изменится, тогда и будем решать… И прибавьте там звук, нет ничего тоскливей этого постоянного шелеста…

Первым реагирует Ибаньес. Он идет к музыкальному центру, несколько секунд шарит, отыскивая ручку, регулирующую звук, наконец находит и собирается мягко ее повернуть.

Но не успевает. Музыка неожиданно сама по себе умолкает. И в тот же миг за окнами происходит ослепительно-белая вспышка — она длится не дольше секунды. Тотчас гаснет свет — и зал погружается в полную темноту. Вернее, не совсем все-таки полную: глазам, привыкшим к свету, только в первую минуту мрак кажется непроглядным. Но очень скоро стало возможно различить бледный свет в маленьких окошках — едва заметное призрачное свечение, вроде того что льется глубокой ночью от ущербной луны.

И тут послышались голоса:

— Ну вот! Теперь еще и свет пропал! Только этого нам не хватало!

— Эй, какую кнопку ты там нажал? Все выключилось…

— Я ничего не нажимал! Свет погас раньше.

— Была какая-то вспышка!

— Да, я видела молнию.

— А я никакой молнии не заметил.

— Где здесь у них пробки? Должен быть шкаф с…

— Господи!.. А это еще что такое?..

— Что… что происходит? Что там снаружи происходит?!

— Ребята, идите сюда… скорей! Вот это да!

— Да что там такое? Не толкайтесь!

— Небо, смотрите, небо… и звезды!

Все уже вышли наружу. Опустел темный зал с двумя бледными квадратами окон и прямоугольником побольше — дверным проемом как единственным ориентиром. Снаружи, на площади, звучат взволнованные голоса, по-детски восторженные возгласы. Они перебивают друг друга, и кажется, будто конца им не будет.

Уго выходит первым. Он задерживается на пороге и глядит вверх, потом неуверенно делает несколько шагов вперед, восхищенно вскрикивая. Все небо покрыто, усыпано, усеяно звездами. Все небо сейчас — сплошная россыпь света, миллионы крошечных точек, которые причудливым образом жмутся друг к другу и срастаются в гроздья, образуя зоны разной плотности. Но что больше всего впечатляет, так это невозмутимое спокойствие всего в целом. Звезды не вспыхивают и не мерцают — они излучают спокойный и холодный свет, в каждом случае с очень резко определенным источником, несмотря на обилие этих самых источников, — на черном фоне, черном как чернила, лишенном оттенков, совершенно одинаковом и бездонном. Нет ни одного облака. И только мягкий сухой ветерок, который и разогнал тучи, до сих пор еще кружит повсюду, вылизывая землю и скользя по коже чувственной лаской.

Остальные тоже начинают выходить. И никто в этот миг не способен испытывать ничего другого, кроме изумления и восхищения — самых непосредственных и элементарных.

— Это… это невероятно!

— Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное?

— Нет, такого — никогда… никогда, даже в тот раз… нет, и тогда было совсем не так, не так…

— Даже страх берет от такого… от такого!..

— Как чудесно!

Это зрелище не меркнет, не рассеивается и не исчерпывает себя, как закат солнца. Оно остается все таким же величественным. Весь простор небесного свода дышит покоем и чистотой, которые становятся все явственнее, по мере того как зрачки избавляются от напряжения и расширяются, забывая недобрый свет ламп, горевших в зале.

Только по прошествии нескольких минут, когда иссяк поток первых стихийных восторгов, начинают рождаться вопросы.

— Наверное, отключили электричество, везде отключили, поэтому видно сразу столько звезд…

— Может, отключили, а может, и нет. Надо сначала проверить пробки… Или еще что случилось, и надо просто…

— Нет. Это что-то другое. Не видно ни одного огонька во всей округе.

— Но ведь мы находимся довольно далеко от любого жилья.

— А я вот чего никак не могу понять… Как могло так быстро очиститься небо? Я выходил совсем недавно и…

— А вспышка — эта молния? Откуда взялась молния, если нет туч?

— Какая еще молния?

— А ты разве не видела?

— Наверное, это сухая гроза.

— Сухая гроза — она совсем другая. Сухая — значит, без дождя, а не без туч, без туч молний не бывает…

— Какая разница, что это было! Зато какой приятный ветерок — не холодный и не жаркий.

— Вот ветер и разогнал тучи.

Четверо мужчин и пять женщин образуют группу, которая веером развернулась в центре выложенной плитами площади. Их лица — бледные пятна, едва различимые при холодном и мертвом свете звезд. Каждого можно узнать только по голосу, по росту, по особому контуру прически, но вот черты лица разглядеть невозможно, они как-то суетливо искажаются, делаются все обманчивее, по мере того как ты пытаешься усмотреть хоть что-нибудь на блекло-молочном овале. Точно так же окружающие предметы превращаются в огромные темные фигуры, и никак нельзя определить, то ли это кроны деревьев колышутся от ветра, то ли нас обманывает зрение, когда мы силимся поточнее разглядеть их очертания. Зато голоса звучат отчетливо, обычно, а ветерок, гуляющий по площади, тепл, бодр и совершенно лишен материальности.