Конец - Давид Монтеагудо

— Ну не у всех, согласись, что не у всех.

— Или их позвали те, кто приехал раньше, — не уступает Рафа, — потому что знали, что и для новых работа найдется.

— То же самое происходит сейчас у нас.

Марибель делает шаг в сторону Рафы.

— Перестань, Рафа, — говорит она ему тихо, примиряющим тоном, а потом покорно добавляет скорее для себя, чем для окружающих: — Стоит ему коснуться этой темы…

Но Рафа уже закусил удила и не обращает на нее ни малейшего внимания.

— Нет, это совсем не то же самое, — отвечает он на последний аргумент Ньевес. — Совсем не то же самое, черт побери! Мы, испанцы, отправляясь в эти страны, вели себя как приличные люди, помалкивали себе в тряпочку и соблюдали чужие законы. И знаешь почему? Потому что в этих странах правительство умело держать иммигрантов на коротком поводке, и не дарило им продукты в супермаркетах, и не оплачивало им жилье, и не… не строило им мечети, и не…

— Получается, что тебе не нравится, когда помогают людям, которые с таким трудом добрались сюда, помогают им устроиться, начать достойную жизнь?..

— Да… им дарят целые корзинки продуктов, а знаешь, куда потом они их несут? Они их грузят в роскошные «мерседесы», припаркованные рядом. Да ты только посмотри, какие у них машины, какие драгоценности, такие… такие и я не отказался бы иметь!

— Дорогой, — так же робко говорит Марибель, теперь она еще и трогает мужа за плечо, чтобы привлечь его внимание.

— А ты помолчи, — поворачивается к ней Рафа с быстротой гремучей змеи, бросающейся на свою жертву.

Марибель тотчас делает шаг назад, выдавив из себя протяжное «хо-ро-шо», которое словно бы лишает происходящее всякой важности и одновременно означает, что она отказывается служить в этом деле посредником. Между тем Уго следит за происходящим, стоя у стола. Он по-прежнему держит в руке стакан и не произносит ни слова.

— Да ведь сам ты ничего такого не видел и говоришь с чужих слов, — продолжает кипятиться Ньевес. — Все эти машины и драгоценности… Я про это уже не раз слыхала — чистые предрассудки; большинство иммигрантов влачит нищенское существование, чтобы иметь возможность каждый месяц посылать деньги своим семьям.

— Ага… и поэтому они должны отнимать у нас работу.

— Ну уж этого я от тебя никак не ожидала! — возмущается Ньевес, глядя ему прямо в глаза. — Да, никак не ожидала. Такое может ляпнуть только совсем невежественный человек… или тот, кто преследует определенные цели. Как только у тебя язык поворачивается?.. Отлично ведь знаешь, что они выполняют самую грязную работу, ту, что никто другой делать не согласится, и получают за нее сущую ерунду…

— И когда же это они, скажи на милость, работают? Арабы вечно торчат на улице, стоят на углах, на площадях, сидят на террасах кафе — и всегда группками, никогда по одному. Они трусы, они вечно врут, от них ни в жисть не дождаться правды.

Те, что подошли к ним вместе с Хинесом, следят за спором молча, они замерли и слушают с неподдельным вниманием. Ньевес смотрит на них, на Хинеса, на Ибаньеса и говорит:

— Ну? Неужели никто не встанет на мою сторону? Ради бога, пожалуйста, пусть ему кто-нибудь скажет, что он несет полную чушь, повторяет избитые штампы…

— Давайте, давайте, — напирает Рафа, — пусть кто-нибудь назовет хоть одну цивилизованную страну, хоть одну, где строят мечеть для небольшой кучки людей… для сотни… или их даже меньше.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Ньевес. — Вильяльяну? Там мусульманская община куда больше. Какие сто человек?

— Не забывай, — отвечает ей Рафа, — что женщинам ходить туда молиться не разрешается.

— А ты откуда знаешь? Прекрасно молятся, только в отдельном помещении…

— Минуточку! Угомонитесь же наконец! — вступает в разговор Ибаньес. — Что касается вопроса Рафы… Соединенные Штаты, одна из самых консервативных стран в мире, допускают свободу вероисповеданий; мало того, причисляют ее к тем ценностям, которыми можно гордиться; в стране полно мечетей, синагог, православных, католических, протестантских… буддистских храмов… Не только в мусульманах дело… Ненависть…

— Да, конечно, — перебивает его Рафа, — только храмы они строят себе на собственные денежки. Государство на них не тратится.

— Разумеется, разумеется! Соединенные Штаты — не только свободная страна, там действует принцип «сам заработай себе на жизнь».

— Подождите-ка, — подает голос Хинес, и на лице его появляется досадливая гримаса человека, который никак не может понять что-то до конца. — Я про мечеть… Тут ведь… Меня очень удивило… Это что, инициатива муниципалитета?

— Да, муниципалитета, — поясняет Рафа. — Строится что-то вроде культурного центра, и там будет мечеть, но они сами не заплатят ничего…

— Нет, все не так, — робко вставляет Кова, — им лишь предоставят здание, как и многим другим общинам в городе.

— Нет, — возражает Рафа с прежним пылом, — не как другим, там площадь гораздо больше, это огромное здание.

— Хорошо… но в любом случае здание им предоставляют во временное пользование, — продолжает Кова, и по мере того как она говорит, голос ее звучит увереннее. — Это сделано потому, что у мусульманской общины очень много проблем. Они снимали помещение, платили за него, но местные жители добились, чтобы их оттуда выставили.

— Правда? — снова вступает Рафа и говорит все громче и все быстрее. — Ну так и у меня тоже имеются проблемы. Да, имеются. Я прожил здесь всю жизнь, и когда решил обосноваться своим домом и мне понадобился гараж, я отправился просить субсидию. И знаешь, что мне сказали сеньоры из муниципалитета? А они ответили вот что: раз я не молодой, раз я не женщина, не араб, не… педераст, ничегошеньки я не получу — и мне приходится самому выкладывать все полторы тысячи евро, а дешевле приличного жилья не найдешь.

— Ну и дурак… — вмешался Ибаньес, — легко мог бы изобразить из себя голубого… Немного макияжа, ну и… жесты там такие, специфические.

— А ты не лезь со своими шуточками — мы говорим о вещах серьезных!

— Да ладно тебе! Я просто хотел немного остудить страсти. Не холодной же водой из ведра вас разливать! Потому что ты, Ньевес, тоже…

— Вот оно в чем дело! — говорит последняя, обращаясь к Рафе. — Теперь понятно, почему ты так ненавидишь мусульман.

— Нет, не только поэтому. Пойми, не только поэтому, — кипятится Рафа. — Кроме всего прочего, они здесь становятся сутенерами и ведут себя черт знает как… И потом, они не желают приспосабливаться к нашим… не перенимают наши привычки. Сама видишь: ходят в джилабах, женщины — в этих своих платках и…

— Потому что это гордый народ, — не сдается Ньевес. — Сильный и гордый, они довольны тем, кто они есть. И не желают ассимилироваться…

— А я вот никак не пойму, — перебивает ее Рафа, — какая муха тебя укусила? Чего ты с таким жаром защищаешь это отребье? Может, спуталась с арабом?.. Наверняка! Все ждала, пока приедет какой-нибудь иностранец, чтобы пустить его к себе в койку…

— Нет, дорогой мой, — говорит Ньевес после грозного молчания, — ни с каким арабом я не спуталась, как ты выражаешься. Просто меня выводит из себя несправедливость и… я не могу понять, как ты… именно ты…

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что ты на собственной шкуре должен был понять, как горько быть маргиналом…

— Я? При чем тут я?

— Уж тебе-то известно, что значит ложиться спать без ужина…

— Ньевес! — строго одергивает ее Ампаро, безуспешно пытаясь унять кипящие страсти.

— Это неправда! — кричит Рафа.

— Правда! И в школе над тобой издевались, потому что твой отец говорил на андалусском диалекте и понять его не было никакой возможности, а кроме того, он был алкоголиком, домой возвращался на бровях и невесть когда и его то и дело выгоняли с работы…

— Не трогай моего отца, дрянь! — снова кричит Рафа, окончательно теряя контроль над собой и впадая в ярость, которая грозит перейти в плач. — Не смей даже упоминать о нем! Он вырастил нас, всех своих детей, поднял нас на ноги на те деньги, что ему удавалось заработать. И если он когда и выпивал рюмку, то только потому… потому, что не выдерживал напряжения, потому, что его доводили до ручки всякие подонки… они цеплялись к нему, портили жизнь…. и все потому….

— Хватит, дорогой, хватит, — тихо произносит Марибель и обнимает одной рукой мужа за плечи, словно стараясь защитить.

— Мой отец был хорошим человеком… Скажи ей, — говорит Рафа, стараясь сдержать слезы.

Никто не смеет поднять глаз на Рафу. Никто не смеет проронить хоть слово. Только одна Марибель, утешая его, нарушает неуютное молчание:

— Разумеется, дорогой, разумеется… А ты… — она обращается к Ньевес, — я никогда бы не подумала… никогда бы не подумала, что ты…

— Простите меня… вы все, простите меня, я… очень нервничаю, — говорит Ньевес, разом теряя весь свой апломб и переходя от агрессивности к истерическому возбуждению, — просто… все у меня выходит наперекосяк, и Андрес… Андрес…