Конец - Давид Монтеагудо

— Ну уж если ты не можешь себе такое позволить… — пожимает плечами Ампаро. — У тебя ведь нет детей и ты не работаешь… Я имею в виду: ты не ходишь на работу, не должна отрабатывать там положенные часы…

— Я должна заниматься домом — хочется, чтобы Уго, вернувшись с работы, находил все готовым. Он, бедный, очень много трудится…

— Да ладно тебе! Не будь такой наивной, — говорит Ампаро. — Все они талдычат одно и то же, вечно жалуются: как много работы, как им досталось за день… А отними у них работу — они не будут знать, чем себя занять. На самом деле им очень даже нравится работать! Там есть дружки, есть секретарши, не у всех… согласна, но… уж поверьте, я знаю, о чем говорю: на работе они чувствуют себя людьми, и там, не побоюсь сказать, даже чувствуют себя куда свободнее…

— Послушай, Ампаро! — говорит Ибаньес. — Если отнестись к тому, что ты изрекла, как к парадоксу, то звучит недурно… Но ты явно перегнула палку! Что касается меня, то, будь я свободен, я отправился бы первым делом на какую-нибудь выставку, а не в рабочий клуб — именно так, никак не наоборот.

— Ты сам прекрасно понимаешь, что я правду сказала. Готова биться об заклад: обходя клиентов, ты не раз и не два заглядывал в бары с девочками.

— К счастью, мой маршрут, как правило, ограничивается городом, так что мимо этих придорожных заведений мне даже проезжать не доводилось, эти Сцилла и Харибда…

— Она права, Хинес? — спрашивает Мария. — И ты тоже получаешь удовольствие от работы?

— Ну я бы сказал… без работы я бы не смог. Особенно если учесть мой образ жизни.

— Наш образ жизни, дорогой, наш, — поправляет его Мария с сообщнической улыбкой.

— Нет, с этими двумя голубками говорить бесполезно — сразу видно, что у них еще не кончился медовый месяц, хотя они пока даже не успели пожениться. Прямо купаются в своем счастье. Тошно смотреть…

— Просто тебе самому хотелось бы иметь молодую и красивую невесту, которая любила бы тебя, — бросает Ампаро.

— А я и не стыжусь признаться, что испытываю зависть — и даже не сказать, чтобы совсем белую, но… да, я завидую, ведь счастье — это состояние, которое в некотором роде превращает человека в идиота, во всяком случае — отупляет. Но если говорить о духовной жизни, то гораздо продуктивнее страсть, а еще лучше — утрата.

— Ну тогда ты один заменишь собой целую фабрику, — замечает Ампаро, — уж чего-чего, а желаний и утрат у тебя — в товарных количествах.

— Я сказал «страсть», а не «желание». А что касается утрат, то это не моя проблема.

— Очень даже твоя! — говорит Ампаро с нажимом, глядя Ибаньесу в глаза. — Уж мне ли не знать.

— Тебе? Ничего ты не знаешь! — отвечает Ибаньес с такой злобой и таким тоном, что это не может не удивить всех, кто его слышит.

Повисает неловкое молчание, и ни один из пятерых присутствующих не находит, что сказать, чтобы исправить положение. Ибаньес волком смотрит на Ампаро, он тяжело дышит, но потом делает глоток из своего стакана, стараясь взять себя в руки. Ампаро в свою очередь отводит глаза — она, вне всякого сомнения, сильно взволнована и выбита из колеи разговором, хотя пытается изобразить гордую невозмутимость. Никто так и не решается произнести хоть слово.

— А у тебя пикап? Какой? — неожиданно обращается Мария к Ибаньесу.

— Что? — удивленно переспрашивает Ибаньес, поскольку вопрос застал его врасплох, как и всех прочих.

— Ну какой марки, какой модели…

Ибаньес открывает рот, чтобы ответить, но вместо этого вдруг весело улыбается.

— А теперь что пришло тебе в голову? — спрашивает Мария, тоже улыбаясь.

Но Ибаньес успел вернуть лицу всегдашнюю ироничность и развязность. Можно подумать, он начисто вымел из памяти только что разыгравшуюся сцену, хотя внимательный наблюдатель заметил бы, что он нарочито старается не смотреть в сторону Ампаро.

— Нет… я думал… — отвечает он Марии, — такой вопрос скорее мог бы задать Рафа… И с ним в разговор на эту тему вступать было бы опасно, но ты-то вряд ли станешь перечислять мне все марки машин, какие только есть в каталоге. У меня «фиат-дукато», фургон, самый вместительный, но… Скажи, неужели именно это больше всего интересует тебя в моей личности? Очень уж грустно, если кто-то считает главным твоим достоинством автомобиль.

— Знаешь, а вот мне хотелось бы узнать, как тебя, собственно, зовут, я имею в виду имя, — вдруг заявляет Кова, и к ней тут же обращаются все взгляды. — Тебя тут называют исключительно по фамилии — Ибаньес, но в святцах-то наверняка нет никакого Ибаньеса.

— Хосе Мануэль Ибаньес. Хотя ты все равно это забудешь через пару минут — просто у меня очень выразительная и звучная фамилия, и она в конце концов всегда забивает имя.

— Именно это меня и раздражает в таких встречах… когда собираются бывшие друзья, — говорит Кова, — все говорят на каком-то своем языке, называют друг друга кличками и прозвищами, как будто так и надо, как будто остальные должны быть в курсе… Скажем, тот парень, который все никак сюда не доедет… Я так и не добилась от Уго, как его зовут, он всегда, вспоминая о нем, говорит…

— Его зовут Андрес, правда ведь? — припоминает Мария и тотчас прикусывает язык, с изумлением увидев, какой эффект произвели ее слова, но потом все-таки продолжает, словно извиняясь: — Так его Хинес назвал, когда рассказывал о нем. Он еще обмолвился, что у того было прозвище, правда, Хинес? Апостол или что-то вроде того.

Хинес ничего не отвечает, за него это делает Кова:

— Пророк. Уго только так его и называет — Пророк… Как странно! Вы были близкими друзьями, столько времени проводили вместе, — добавляет она, обращаясь к Хинесу, — а тут… Вот ты, что ты обо всем этом думаешь? Об этом человеке, который не приехал? Уго всегда отзывался о нем неприязненно.

— Это… это довольно сложная история…

Хинес словно не решается продолжать дальше, видя, как внимательно и напряженно смотрят на него Ибаньес и Ампаро.

— Поэтому, чтобы говорить обо всей этой истории, надо выпить еще стаканчик, — произносит он наконец с вымученной улыбкой. — А потом… когда мы будем любоваться на звезды, я тебе все объясню.

— Хитро придумано! — отзывается Мария. — Небо-то тучами затянуто…

— Ньевес уверяет, что он приедет, — неожиданно говорит Ампаро тоном человека, погруженного в свои мысли. — Она все еще верит, что он приедет…

— Кто? Тот… тот самый, что до сих пор не приехал? — уточняет Мария.

— Да, она мне совсем недавно об этом говорила, она очень волнуется, по ее словам, случись ему передумать, он бы ей сразу сообщил… Она боится, что с ним что-то стряслось по дороге, когда он ехал сюда.

— Возможно, он решил позвонить не сразу, а чуть помешкал с этим, — предположила Кова, — стал звонить, когда вы уже были на месте, а так как телефоны не работают…

— Вот ты пойди и объясни это ей, — просит Ампаро, — может, сумеешь убедить… Не пойму, чего она так трепыхается из-за…

— Из-за погоды, из-за туч, — подхватывает Хинес, — из-за всего разом… Все получается не так, как она планировала.

— Ты прав, — соглашается Ампаро, — небо по-прежнему затянуто тучами; я недавно выходила, и, похоже, проясняться не собирается.

— Что касается Ньевес, — добавляет Ибаньес, глядя на другой конец стола, — то она вроде бы начинает цепляться к Рафе. Еще минуту назад они мирно беседовали, но теперь, как я вижу, уже разгорается ссора…

Все поворачивают головы в ту сторону, куда указывает Ибаньес. Резким движением Ньевес закупоривает бутылку, из которой только что наливала себе вина, и продолжает что-то говорить Рафе, не глядя на него. Рафа стоит рядом и слушает с сердитой миной, а в это время Марибель и Уго, болтавшие в нескольких шагах от них, быстро приближаются к спорящим, хотя пока и не рискуют вмешиваться. Сразу наступила настороженная тишина, так что слегка повышенный голос Ньевес слышен довольно отчетливо, и все улавливают смысл ее слов.

— Это одно и то же! — возмущается Ньевес. — Совершенно одно и то же! Скажи, а как относились в Германии или Швейцарии к испанцам, приезжавшим туда на заработки? А я тебе скажу, как относились: как к полным ничтожествам, которые годятся только для черной работы, которые не умеют говорить на их языке и готовы день и ночь просиживать в Испанском центре или в своих гетто, потому что они абсолютно не способны включиться… в тамошнюю жизнь…

— Да, но все они по крайней мере ехали туда работать, а не воровать и не торговать наркотиками. У всех испанцев имелся договор на работу.

— Ну не у всех, согласись, что не у всех.

— Или их позвали те, кто приехал раньше, — не уступает Рафа, — потому что знали, что и для новых работа найдется.

— То же самое происходит сейчас у нас.

Марибель делает шаг в сторону Рафы.

— Перестань, Рафа, — говорит она ему тихо, примиряющим тоном, а потом покорно добавляет скорее для себя, чем для окружающих: — Стоит ему коснуться этой темы…