Расколотое небо - Криста Вольф

— Правильно, — повторил Вендланд. — Кое-кто из ваших преподавателей слишком уж явно хотел вас угробить. Потому-то и удалось вам помочь. Но надо признаться, я до сих пор не уверен, не следовало ли все-таки отнести ваше дело в разряд политических, хоть и в другом смысле…

— Несомненно, — ответил, почувствовав себя задетым, Манфред. — Во всяком случае, если следовать теории, что к политике относится все, что человек говорит, делает, думает, чувствует. Ведь наше поколение — это поколение людей, разбирающихся в политике, не так ли?

— Я вовсе не склонен столь широко распространять эту теорию, — сказал Вендланд, испытующе, но все еще дружелюбно поглядев на него.

Официантка принесла мороженое и взбитые сливки. Все принялись молча есть. Неожиданно, как по мановению волшебной палочки, зажглись все лампионы и заиграл маленький непритязательный оркестр. Вежливый Руди Швабе пригласил Риту, но у нее достало мужества обещать ему один из следующих танцев. Ей хотелось потанцевать с Манфредом.

Тот все еще хмурился. Вендланд его разозлил. Свою злость он выместил на Руди.

— Ты заметила, как он косится на Вендланда, прежде чем улыбнуться? — спросил он. — Раньше он был совсем другим. Способен был даже пойти на риск. Но, как видно, не сумел приобрести стóящую профессию… Активист широкого профиля — это, по-твоему, профессия?

Рита ничего не спрашивала, но и не отвечала, она лишь понуждала его ускорять темп танца. Она не скрывала, что все ей здесь нравится: крошечная танцплощадка, сверкавшая разноцветными огнями над темной улицей, нежный абрикосовый цвет вечернего неба, множество празднично настроенных людей. Ей нравилось, что сегодня Манфред впервые представил ее своим знакомым и что всем было сразу видно — они жених и невеста: ей нравился спокойный, рассудительный Вендланд, так не похожий на Манфреда.

— А знаешь, сегодня мы танцуем с тобой второй раз в жизни, — заметила она.

— Верно, — сказал он. — Мы еще можем по пальцам сосчитать пережитые вместе радости.

— Тебе это приятно?

— Да. Мне нравится, когда можно что-нибудь сохранить навечно, пусть хоть самую малость.

— Сохрани навечно нынешний день и забудь свою обиду на Вендланда.

— Но ты ведь не знаешь всей этой старой истории!

— Зато знаю тебя. А у тебя сейчас такое выражение лица, какое бывает, когда ты неправ и не хочешь признать это!

— Вот как! Теперь и ты начинаешь меня воспитывать?

— Не о такой жене ты мечтал, не правда ли?

— Конечно, нет, — признался он. — Но что толку в пустых сожалениях?

Когда Рита танцевала с Руди Швабе, она с удовольствием отметила, что Манфред и Эрнст Вендланд разговорились, оставшись за столом. Потом она узнала, что Вендланд спросил Манфреда: «Как вы находите Руди?» — а тот с неожиданной откровенностью ответил: «Он очень изменился, У меня в памяти эдакий взъерошенный юнец, смахивающий на щенка. Теперь он, видно, полностью приручен».

Вендланд расхохотался, очевидно несколько удивленный, но ничего не возразил.

«Теперь вам часто придется с ним встречаться, — заметил он. — Руди будет работать в деканате университета».

Манфред пропустил это мимо ушей. Он мало соприкасался с университетским начальством.

А потом они все вместе вышли из кафе и прошлись по притихшей наконец улице. Эрнст Вендланд шел рядом с Ритой.

— Что поделывает бригада Метернагеля? — спросил он.

Рита невольно рассмеялась. Откуда это он так точно знает, кто в их бригаде задает тон? Она оглянулась на Манфреда, не слышит ли он их, и непроизвольно понизила голос, словно то, о чем они сейчас говорили, касалось только ее и Вендланда. Она ведь не сказала Манфреду, что он был тогда прав. И после собрания все осталось на заводе по-прежнему.

— Ссорится, — ответила она.

Вендланд сразу понял, что она имела в виду.

— Метернагель поддает жару?

— Но ведь он прав, — сказала Рита. — Почему же они ему не верят?

— Это вас огорчает? — спросил Вендланд без тени превосходства. Поэтому ей нетрудно было ответить утвердительно. — Мне тоже часто бывает не по себе. Еще до сих пор, — признался он.

Между ними сразу установилась атмосфера откровенности. Как это случилось — трудно было объяснить. Помогла, пожалуй, и старая темная улица, и день, который остался позади.

Чем вызвано такое настроение Вендланда, Рита не задумывалась.

— Недоверие все еще причиняет людям боль, — произнес он. — Но я бы сказал, что оно задевает больше нас, молодых, заметили вы это?

Он замолчал, не желая распространяться, а Рита задумалась над его словами. Ей было приятно, что он судил обо всем без предвзятости и раздражения. Только теперь ей пришло в голову, что редко с кем нынче можно разговаривать спокойно.

Они остановились у крохотного домика, как-то криво-косо втиснутого в узенькую улочку с вкривь, и вкось расставленными домами рудокопов.

— Вот здесь мы и живем, — сказал Вендланд. — Раз в год, в день рождения матери, у нее собирается вся семья. Сегодня мы пригласили и Руди.

Он сунул пальцы в рот и резко свистнул. Из темноты вынырнул худенький шустрый мальчонка с большими темными глазами.

— Мой сын, — пояснил Вендланд.

Рита удивилась, узнав, что у него есть сын, она попыталась представить себе подходящую для такого человека жену, но это ей не удалось. На его лице проступило выражение, которого она никак не ожидала: нежности и какой-то неосознанной печали.

А потом Руди Швабе, Эрнст Вендланд и его сын исчезли за дверью домика. Оба взрослых нагнулись у низкой притолоки, мальчик, которому это еще не требовалось, тоже нагнулся, подражая взрослым. Желтый треугольник света на несколько секунд упал на улицу, в воздухе легким облачком повис аромат жаркого, потом дверь захлопнулась, и Рита с Манфредом остались одни.

Они добрались до ближайшего ресторанчика — старинного погребка, отыскали местечко в углу, и Манфред составил обильное меню, не на шутку поразив Риту.

— Этого ты за мной еще не знаешь, — сказал он. — Я люблю поесть. Утром я желал бы, как американский президент, пить сок грейпфрута, на второй завтрак по-английски пить чай, обедать изысканно, как французы, на десерт пить чисто по-немецки кофе с тортом, а ужинать по-русски, обильно и сытно…

— Надеюсь, ты знаешь, что я плохая повариха? — испуганно спросила Рита.

— Я умею готовить сам, — заверил он ее.

Они пили охлажденное белое вино, подливая в него воду. Руки их, когда они чокались, слегка соприкасались.

«Все можно переживать вновь и вновь, — подумала Рита, — но всегда только с ним». Они уже настолько хорошо знали друг друга, что были уверены в своих чувствах, и в то же время настолько еще плохо, что каждый раз поражали друг друга новыми чертами. И даже едва уловимое сближение между ней и Вендландом, о котором Рите не хотелось говорить, приближало ее к Манфреду.

— А ты знаешь, что такое пиршество мне и во сне не снилось? — спросила через некоторое время Рита. — И что в моей жизни еще не было такого дня? Я даже не представляла себе, какие могут быть прекрасные дни!

Было уже совсем поздно, когда они выехали на шоссе. Луна, не видимая за легким покровом облаков, разливала вокруг призрачный голубой свет, резко отделявший небесный свод от черного шара земли. Рита не могла досыта наглядеться на этот свет, для которого не находила ни названия, ни сравнения — на этот свет, одновременно мягкий и суровый.

Неожиданно слева от них, как раз на границе земли и неба, вынырнул огненный остров. Они быстро приближались к нему. Вскоре можно было уже различить отдельные огни: на земле — желтые световые цепочки, над ними — единичные красные огоньки. А дальше, на светлом фоне неба, возникли черные силуэты заводских труб. Откуда-то потянуло смрадом, пришлось поднять стекла.

Они снова попали в орбиту большого индустриального города.

Уже лежа в постели, лицом к стене, Рита услышала, как в комнату тихо вошел Манфред. Зашуршала бумага.

— Кому-то сию секунду исполнилось двадцать лет. Пробило полночь, — сказал он.

Рита повернулась. Он стоял перед ней с букетом гвоздик. Она сосчитала: их было двадцать.

— Спасибо, — только и сказала она, — спасибо.

Никто тогда не думал, что за первыми знойными днями последуют долгие недели, опаленные жаркими лучами небесного светила. Словно какое-то сказочное чудовище задумало сжечь своим дыханием землю. Ночной сон не освежал, а днем утомленные слепящим светом глаза следили за величественно-размеренным движением раскаленного шара по высокому бледно-голубому небу. Высыхали луга, на корню сгорали хлеба. Деревья еще в середине лета сбросили пожелтевшую листву, и на ветвях набухли новые почки — случай, дотоле невиданный. В садах созревали и наливались сладкие сочные плоды, какими обычно бывают лишь дары юга. Трудно было совладать с их обилием, и по ночам слышалось, как с глухим стуком падают на землю перезрелые яблоки и груши.