Расколотое небо - Криста Вольф

Спустя некоторое время он вытаскивал часы в старинном неуклюжем футляре с желтой поцарапанной крышкой, глядел на них, погрузившись в раздумье, потом говорил:

— Метернагелевские часы знает теперь весь завод. — И, хмуро усмехнувшись, уходил.

Гансхен и Рита снова принимались за работу.

Однажды Гансхен, зажав, как всегда, в уголках рта по винту — эдакая железная челюсть, придававшая ему уверенность, — спросил:

— И зачем только он это делает?

Рита промолчала. Она знала ответ, и не один, но они представлялись ей чересчур высокопарными. Гансхен же продолжал размышлять вслух:

— Может, правда, он опять хочет стать мастером? Многие так говорят. Или просто хочет подлизаться к зятю — директору.

— К кому?

Гансхен расцвел от радости: оказывается, Рита ничего не знает! Эрнст Вендланд еще год назад был женат на старшей дочери Метернагеля. Но пока Вендланд был несколько месяцев на каких-то курсах, она, живя в доме отца, нашла мужу преемника. Каждому известно, что Метернагель не способен что-либо запретить или в чем-либо отказать своим доченькам. Он, кажется, считает, что вообще не заслужил права на отцовский авторитет. Но Вендланд не простил ему подобной терпимости даже и после того, как разошелся с женой. Оба старались не попадаться друг другу на глаза.

Эту новость Рита обдумывала часами. Она, правда, привыкла неожиданно узнавать новое о людях, казалось бы, хорошо знакомых. Но случай с Метернагелем ее все-таки поразил. Стало быть, Метернагель воспитал дочь, которая обманула своего мужа, и, по слабости характера, упустил такого зятя, как Вендланд. А тот, оказывается, живет один, и у его сына, лохматого, большеглазого мальчонки, нет матери. Вполне вероятно, что ему теперь все женщины опротивели, — так, говорят, бывает. И все же что тут возразишь, если у такого человека, как Метернагель, не знающего ни сна, ни покоя ради всего коллектива, есть своя собственная, так сказать, персональная мечта: показать Себя перед Вендландом. Неужели из-за этого его искренние усилия выглядят неискренними?

Своими мыслями Рита поделилась с Гансхеном, пока они наспех завтракали в вагоне. Он утвердительно кивнул. А за то, что она принимала его всерьез, он показал ей все новейшие фото киноактрис и со знанием дела разъяснил достоинства и недостатки каждой. Почему бы по вечерам, лежа в постели, не грезить о том, что соблазнительные улыбки этих красавиц предназначены только ему?

К вечеру Рита, словно губка, пропитывалась усталостью. Жмурясь во время ужина от яркого света над герфуртовским круглым столом, она все видела, но словно и не видела, присутствовала, но будто и отсутствовала. Манфред, часто взглядывая на нее, время от времени пожимал ей руку под белой, спадающей накрахмаленными складками скатертью. Она удерживала его руку, ей было безразлично, замечают ли это господин Герфурт и его супруга. А иногда ей казалось, что ярко освещенный круглый стол вдруг с фантастической скоростью куда-то уносится, уменьшается вдали до еле видимой точки, но остается четким, светлым и круглым: крошечный заколдованный островок, на котором живут изгнанники.

Обрывки застольной беседы смутно доносились до нее. Иной раз, улавливая свое имя, она прислушивалась.

— Фрейлейн Рита, — говорила фрау Герфурт, — настоятельно прошу вас принять к сведению: ковры в нашей квартире приходится чистить пылесосом каждый день, они пылятся немилосердно.

— Хорошо, — вежливо отвечала Рита. Мысли ее были бесконечно далеки от каких-то там ковров.

Для Манфреда наступила светлая пора. Он жил в том блаженном, расслабленном состоянии, которое наступает от сознания добросовестно и честно выполненной работы. На нее затрачено немало сил, но она этих сил стоит. Выводами, к которым он пришел, заинтересовались не только у него в институте. Его рабочий день был до предела уплотнен, он отвечал на запросы, готовил диссертацию к печати, выступал на предприятиях с докладами перед специалистами. Он видел, что в нем нуждаются, и это действовало на него благотворно, как и то признание и уважение, которые он повсеместно завоевал.

Подобная редкостная гармония с внешним миром позволяла ему всецело принадлежать и Рите. Ее неизменно поражало, как быстро он ее понимает, даже если она, волнуясь, говорила сбивчиво, намеками. Во время долгих вечерних прогулок по нагретому солнцем городу или в тихие уединенные часы под ивами у реки он вызывал ее на откровенность. Ему особенно нравилось слушать, как умело она набрасывает портреты своих коллег. Ее точные, остроумные наблюдения забавляли его, она же, описывая Манфреду того или иного человека, сама начинала лучше понимать его.

— А что поделывает твой Вендланд? — чаще всего спрашивал он под конец.

Манфред уже привык говорить «твой Вендланд». Рита пыталась протестовать, пока не поняла, что просто он не хочет признаться, как глубоко его интересует этот человек.

— Мне редко приходится его видеть, — отвечала Рита. — Но даже в нашей бригаде чувствуется, что руководит заводом он.

Она ежедневно наблюдала, как тесно взаимодействуют и поддерживают друг друга Вендланд и Метернагель, хотя ни о чем предварительно не договариваются. Она теперь убеждена, сказала Рита Манфреду, что и снизу и сверху принимают правильные меры.

— Ну вот и прекрасно, — кивнул Манфред. — Такое теперь редко встречается. Ты сама увидишь.

Он любил без помех наблюдать за ней. Живая игра ее лица никогда не могла ему наскучить. Он, конечно, заметил, что оно изменилось с тех пор, как они познакомились, хотя было по-прежнему гладким, без единой морщинки, с матовой золотистой кожей. Но сквозь девичьи черты уже проступали новые — упорство, зрелость; что ж, и это было ему по душе, хотя и тревожило немного.

Для него стало необходимостью вновь и вновь убеждаться, что она существует. Легким прикосновением пальцев гладил он ее лицо, нежно касался лба, изящно вогнутых висков, бровей и бархатистых щек. Она откидывала голову. Ее коже был наизусть знаком путь его пальцев. Благодаря ему, благодаря его губам, глазам и рукам Рита познала себя самое — от теплых пушистых волос, потрескивающих в его ладони, до узких ступней. Он не уставал восхищаться ею, и она знала; ради нее он готов сделать то, чего не сделал бы ни для кого в мире. Он же всякий раз заново убеждался, что она откликается на его любовь всем своим существом.

Как все любящие, они страшились за свою любовь, холодели от равнодушного взгляда, а одно нетерпеливое слово портило им настроение на целый день.

По ночам слабый свет зеленого радио-глазка четко обрисовывал каждый предмет в их комнатушке, и когда они в едином порыве уносились в дальние дали, а потом возвращались и, открыв глаза, обнаруживали все на своих местах, Манфред тихо спрашивал:

— Чего бы ты пожелала сейчас?

— Всегда одного, — отвечала Рита. — Быть единым целым с тобой, дышать единым с тобой дыханием.

— А разве сейчас это не так? — говорил он.

Она кивала. Это было так, пока страстное влечение не оставляло их.

Однажды ночью их разбудила барабанная дробь дождя по крыше. Подойдя к окну, они жадно вдыхали свежий сырой воздух, протягивали руки под холодные струйки дождя, осыпали друг друга брызгами. Их глаза, привыкнув постепенно к темноте, уже отличали черную, тесную громаду домов от хлещущего дождем черного неба и поблескивающей временами реки.

Так высоко, как они, не жил никто. Дождь попадал к ним первым.

— Мне снилось, — начал Манфред, — будто мы плывем с тобой в крошечной лодчонке по улицам какого-то города. Льет проливной дождь. На улице ни души, вода неудержимо прибывает. Церкви, деревья, дома исчезают в пучине. И лишь мы вдвоем покачиваемся на волнах в хрупкой лодчонке.

— И откуда только нагнало на тебя такой сон! — укоризненно сказала Рита.

Они все еще стояли, прижавшись друг к другу, и смотрели в окно.

Вдруг на реке мелькнул огонек, слабенький, но ясно видимый. Рита быстро схватила со стола лампу, высоко подняла ее и стала часто включать и выключать свет.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Манфред.

— Мы с тобой на маяке. Там, далеко в море, качается наша лодка. С нее подают сигнал бедствия. Мы им отвечаем.

Манфред взял у нее лампу, включил свет и тоже высоко поднял.

— Как ты думаешь, достигнет она гавани? — спросил он.

— Непременно.

— А гребцы найдут в затопленном городе людей?

— Да, — кивнула она. — Город не затопило. Просто лодку слишком далеко отнесло от берега.

— Значит, каждый, кто попал в беду, видит наш маяк?

— Да, — сказала Рита, — каждый видит его, если, конечно, хочет.

— И никто больше не погибнет в одиночестве?

— Нет, — ответила она, — никто.

Они погасили лампу. Далекий огонек на реке пропал — утонул или вернулся к родным берегам? Когда они заснули, над ними еще долго шелестел дождь.