14. Женская проза «нулевых» - Алиса Ганиева

– Что с женой не оставил? – спрашивал у папы бильярдный знакомый, о котором папа помнил только, что встречался с ним каждый год и что работал он тоже на заводе, но имени его не помнил уже тогда, а стоило перестать встречаться, забыл вообще, что такой человек был.

– На выходные приедет, – отвечал папа про маму, целясь.

– Что, в баню не пойдешь? Мужики звали.

– Нет, не люблю, – говорил папа и делал от стола шаг, присматриваясь.

В телевизоре отсчитала секунды заставка программы «Время». Папа бил, выбил четыре подряд.

– Эх, как нехорошо: сейчас шестого прямо в лузу подаст! – посочувствовал приятель.

– Не подаст, – сказал папа довольно. – А ты один? – спрашивал потом без любопытства, разумея жену и детей приятеля, о которых не знал точно, но предполагал, что они есть.

– В Крым отправил, пусть загорают, – отвечал приятель небрежно. – Да мне одному и сподручней: рыбалка, банька, потом еще можно – ну, туда-сюда, – и отчего-то хитро подмигнул папе. Тут в телевизоре проявилось лицо Горбачева, мутно размытое на старом экране, и папа воспользовался этим, чтобы отвернуться от приятеля и не реагировать на его намек.

– Дочь, смотри: дядя Миша! – крикнул папа Идке. Она улыбнулась смущенно, потому что папу не поняла. Обычно это она, увидав лицо в телевизоре, бежала к экрану и кричала «Дядя Миша!», а папа тогда начинал ворчать или даже злился, если был не в духе. Он говорил: «Как может моя дочь любить Горбачева? Ты хоть понимаешь, кто он такой? Он страну довел!» Но Идка не понимала этого.

Только сейчас папа о политике не думал и доволен был, что все мужики в зале теперь знают, что эта черненькая, чинно сидящая у стены, лапки на худых коленках сложившая, как египетская статуя, – его дочь.

– Любит, – объяснился потом папа приятелю. – Как тетю Валю «В гостях у сказки».

Приятель зачем-то деланно захохотал, потом вскинул руку с часами и ужаснулся:

– Всё, пора-пора, меня уже ждут, ну, туда-сюда, ты понимаешь… – и он опять подмигнул. – А женщин нельзя заставлять ждать. Тем более в таком райском месте. – И он, запанибрата хлопнув папу по плечу, быстро вышел, а папа остался с неприятным чувством чего-то склизкого. Не будь Идки, он тут же забыл бы, но теперь стало гадко. Папа обернулся, чтобы понять, слышала ли она, но Идки не было. Стал оглядываться, путаясь в сизых волокнах дыма, нагнулся даже под стол – и увидел ее в другом конце комнаты, у телевизора.

– Пошли, – подошел папа. Идка глянула с укором.

– А «Спокойной ночи, малыши»?

– Кончились уже, поздно, пошли.

Они вышли на воздух, в темноту леса, в прохладу и свежесть. Идка стала тянуть к ужу, но папа решил, что для ребенка слишком холодно и воздух сырой, и на будущее, думал папа, неправильно водить девочку туда, где одни мужики. Нехорошо.

– Папа, – спросила вдруг Идка, – а дядя Миша сейчас тоже в отпуске?

– Какой дядя Миша?

– Горбачев.

– А. Ну да. В Крыму, говорят.

– Ой, тише!

На границе поляны, где стоял их домик, Идка остановилась и дернула папу за руку, чтобы замер. С напряжением вглядывались оба в черное небо, в круг света от двух фонарей, отделяющих поляну от леса. Долго ничего не было, и папа хотел уже было идти – как вдруг пролетела совсем низко тень, так близко к ним, что видно было: и крылышки, быстро-быстро, и шариком тельце. За ней сверху упала еще одна – и коротко так: тиить!

– Мыши, – спокойно произнесла тогда Идка и пошла дальше, будто в мышах не видала ничего особенного. – Так же как мы, гуляют.

А папа вспомнил, как в прошлом году боялась она этого тиить, бежала в дом и закрывалась одеялом, и с привкусом грусти подумал: растет.

Ту поляну, на которой жили в последний раз, они запомнили навсегда: два домика, между ними – зеленый умывальник на несколько кранов с корытцем, куда вода падает и стекает в землю, чуть дальше – корт, там в бадминтон играли, два сутулых фонаря рядом с домиками. Каждый день всё это заливало солнце, и сосны стояли янтарные, пахли душно, прощально, и папе казалось, что они где-нибудь в Греции. Казалось так, потому что в тот год взял он с собой пересказы греческих мифов для детей и читал Идке тогда «Одиссею». Вечный странник стремился в Итаку, он миновал Харибду и Сциллу, он уже убежал от Калипсо, всё ближе и ближе был он к дому – но что-то не пускало его назад. Идка была в восторге от этого мифа.

Но поляну ту папа запомнил еще потому, что в домике по соседству никто не жил. Сначала это было хорошо, а потом стало плохо, потому что некого было попросить посмотреть за ребенком, пока он на базу сбегает, не у кого было взять таблеток, когда свои кончились, и он разрывался.

Потому что Идка вдруг заболела. Кашляла всю ночь, хрипела, горячая была. Но главное – глаза. Папа всегда по глазам понимал, что дочь больна.

Всех лекарств, в тот год из дома захваченных, было: аспирин, большая травная таблетка от расстройства желудка, зеленка и антисептический пластырь. Чтобы сделать чай, был кипятильник, заварка «Бодрость» и литровая банка. Если б лимон, – думал папа мечтательно, заваривая чай. Хотя сам не знал, что, если б лимон. Дав немного остыть, нес Идке – половинку аспирина и стакан с темно-коричневой, парящей водой.

Ида, горящая, со взглядом равнодушным и отрешенным, приподнималась на локтях, смотрела на стакан, на ладонь с осколком таблетки, на папу и морщилась:

– Крепкий.

– Тебе пить много надо, прогреться.

– Горький, – еще пуще морщилась Идка.

– Нет, ты быстро глотнешь.

– С сахаром?

– Да.

– Помешай.

Скрепя сердце, папа откладывал таблетку и мешал чай большой ложкой. Желтого цвета поднимался со дна нерастворившийся сахар, закручивалась воронка, и черные чаинки бешено крутились в ней.

– Вынимай! – командовала Идка, и папа резко поднимал ложку. Чаинки продолжали кружиться. Идка улыбалась некоторое время, потом, будто бы вспомнив, что у нее сейчас другая роль, опять скисала.

– Теперь таблетку, – говорил быстро папа, чтобы не упустить момент. – Давай-давай, чтобы мама приехала, а ты здоровая уже.

– Горькая! – начинала снова Идка.

– Ты быстро сглотнешь.

– Горячий!..

Потом папа укрывал ручки, плечи, шейку, закутывал по самый нос, ставил на табурет рядом с кроватью стакан и уговаривал пить еще, пить больше, это так важно, а сам думал, как же ему сходить на базу, как оставить ее одну. Была бы жена, думал папа, сходила бы куда-нибудь, достала бы меда, лекарств, травок каких, ведь есть же травки и женщины, которые в них понимают, думал папа, хотя понятия не имел, где на этом острове могла бы жена достать меда и травок.

Был понедельник, она не приезжала на эти выходные, но это было нормально: они иногда делали так, потом брали отгул и жили вместе половину недели. Только теперь папа думал, что надо ее срочно вызвать сюда: чтобы ехала и ребенка лечила, ведь это прямая обязанность женщины, уверен был папа. Да и Идка всё время спрашивала, где мама. Уговорив ее побыть одной чуть-чуть, папа побежал на базу.

На базе было всё как-то не так: купающихся, загорающих, праздно валяющихся у залива было немного, прокат катамаранов не работал, простенькая музыка не летала над поляной, а вместо этого толпа стояла у дверей домика дирекции. Но папа порядком устал, не спавши всю ночь, и осознал людей только как препятствие, мешающее ему быстро попасть внутрь домика.

– Пустите! – кричал он. – Мне надо!

– Всем надо и все ждут! – выкрикивали из толпы и не пускали, но папа проталкивался.

– Без очереди! – взвизгнул кто-то в отдалении, когда он уже был у самой двери. Тут перед ним вырос мужик в женской панаме и с волосатой жирной грудью. Если бы папа мог соображать, он узнал бы контролера с катамаранов. Но он контролера видал всегда только сонным, поэтому не узнал.

– Без очереди не лезь, – сказал контролер папе.

– Но мне срочно надо: у меня ребенок болеет!

– У всех дети. Подождешь.

– Да мне в медпункт! – крикнул папа в отчаянии, чувствуя, что его уже оттесняют от двери.

– А, эт ладно, – неожиданно легко сдался контролер и открыл перед папой дверь. Он скользнул и услышал сзади возмущение толпы: «Куда без очереди-то! Я сейчас тоже скажу, что в медпункт! Умные нашлись какие, а!»

И дирекция, и медпункт, и телефон были в одном домике базы. Папа толкнулся в нужную дверь, но она была заперта. Дернул несколько раз со всей силы: «Да елки-палки! Что ж это такое-то, а!» – и постучал в дирекцию. Там тоже было заперто. Открыта оказалась только дверь в переговорный пункт.

В маленькой комнатке прямо по центру за столом сидела операторша, стучала по допотопному аппарату и кричала в трубку: «Соединяю? Соединяю?» Над ней нависали две тетки, тоже работницы базы, но ни медсестры, ни директора папа в них не узнал. У противоположных стен сидели женщины, прижимая трубки к лицам, повернувшись ко всем спиной, словно стараясь спрятаться, остаться с трубкой один на один, и кричали: алло! алло! – громко, словно бы на край света. Им не отвечали, они оборачивались к операторше, смотрели на нее, недоумевая, а она не обращала на них внимания и продолжала вопрошать пустоту: соединяю? соединяю? У двери сидели еще три женщины. Они ждали своей очереди, но в общем смятении не принимали участия, словно бы это их не касалось и словно бы не они скоро займут места с трубками. Они выглядели так, будто бы собрались посплетничать у подъезда. В комнате стоял гвалт, и когда папа вошел, на него никто не обратил внимания.