Моменты счастья - Алекс Дубас

Время продолжало идти, я стала приходить в себя, пытаться наладить свою жизнь. Это был июль, может, его середина… Он позвонил и пригласил сходить куда-нибудь. Естественно, я отказывалась (надо же повысить себе цену), но в итоге он меня уговорил. Мы встретились, где-то посидели, и он пошел провожать меня домой. Мы пошли пешком. Вы помните, каким теплым бывает июльский вечерний воздух? Я тоже отчетливо помню и могу в любой момент представить. Мы дошли до подъезда, но расходиться не хотелось, хотелось разговаривать без остановки… Мы сели на лавочку и разговаривали только о нас, нет, точнее, это он говорил все время обо мне, мы выяснили все друг у друга, что не давало покоя… Я не знаю, сколько времени прошло: час, два, три… Недовольная мама пыталась сообщить, что пора домой и не очень-то прилично сидеть на лавке у подъезда. Но разве для нас это имело значение? Я была счастлива. Я услышала все, что хотела и мечтала услышать… Ночи не было, был вечер, сумерки и рассвет, июльский рассвет… Люди начали выходить на работу. В шесть утра мы поймали такси и приехали к нему домой, на траве была роса, и чирикали птицы; мы сели на качели, и было так хорошо, хорошо от того, что мы снова были вместе… Я была счастлива – рядом был он. А потом его мама приготовила оладьи со свежей малиной и сказала, что очень рада видеть меня снова в их доме…

Это было так давно, практически в прошлой жизни, а память бережно хранит каждый миг из этого дня или, даже лучше сказать, ночи… июльской ночи, когда я была счастлива.

184

Самое большое счастье для родителей – видеть, как их родные дети выступают. Как правило, все плачут от счастья. И это слезы счастья действительно настоящие. И вот когда моя дочка, очень худая в свои четырнадцать лет, ледяными пальчиками выстукивала Шопена, я сидела и лила горячие слезы, потому что накануне мы пошли на базар и купили ей длинное платье, первое в ее жизни. Для нее это было большое несчастье – экзамен. А для меня было фантастическое счастье. И когда мой сын Гена устраивает спектакли, я тоже ужасно горжусь и радуюсь. И когда внук Петр, который бывший «поросенок Петр», а сейчас ему девятнадцать лет, сдавал в музыкальной школе экзамен, играл на скрипке, концерт, сидела вся родня, все дружно плакали от счастья. Понимаете? И когда ребенок устраивает выставку своих работ, и когда он вдруг танцует что-то такое, это чистое счастье человека, без примесей.

185

Июнь 2013 года. Ты сидишь на полу совершенно голым. Глаза наполнены искрящимся счастьем, и смеешься изо всех сил. Да, ты сам сделал это. Сам, без моей помощи. Ты пыжился и кряхтел, сопел, но дополз до ящика своих любимых игрушек сам. Это твои первые шаги, мой маленький сын. Как бы я хотела, чтобы ты запомнил это и всегда с таким чувством счастья добивался своих целей.

186

1995 год. Мне шестнадцать лет. Лето. Отдыхаем на даче у подружки. С нами ее мама. Всего нас пять девочек-подружек. Каждое утро мы ходим за водой к роднику, а вечером за свежим молоком в деревню. Воду таскать тяжело, но мы этого не чувствуем. Под палящим солнцем, с тяжелыми бидонами воды… Наша комната развешана большими постерами наших кумиров – Garry Barlow, Mark Owen, Michael Jackson и только маленькая фотография Владимира Преснякова, которую я повесила прямо над кроватью. Мы слушаем кассеты до дыр, перематывая с нетерпением. Мы поем вечерами под гитару, забираемся высоко в горы, закапываем «клад», влюбляемся в соседских мальчиков-рокеров и чувствуем себя очень неловко, когда они приходят к нам в гости и видят изображения наших кумиров. Мы фотографируем полную луну на простенький фотоаппарат, носим ветровки друг друга, сидим на тропинке в саду поздно ночью и ждем падающих звезд, чтобы успеть загадать желание… Счастье!

187

То прекрасное ощущение, когда ты сквозь сон слышишь, как где-то там внизу дворники сгребают лопатами снег. Как им помогает большая холодная машина. И ты так тихо разлепляешь один глаз-разведчик. Видишь, что на улице еще темным-темно и тревожно, соображаешь, что до звонка твоего будильника еще минимум полтора часа, и… снова ныряешь в дрему. И вот она, последняя мысль, прежде чем сладко уснешь: «Как же хорошо, что есть вот такие смелые дворники, что в такую рань противостоят стихии. И как же хорошо, что ты сейчас не с ними». Что, конечно, от сумы и метлы не зарекайся, и что в армии ты наподметался, но все-таки здорово, что получил потом образование, и что утром надо поделиться этой мыслью с сыном… когда сладкий зевок обнуляет все планы и моментально погружает в предрассветный сладкий сон.

188

Август 1990 года. Мне девятнадцать лет. Я стою на палубе авианосца. Я – моряк и служу здесь. И служить мне еще долго… Корабль стоит на рейде Севастополя. Мы с другом крадемся к борту, чтобы искупаться. Вдалеке видны огни города, и даже доносится музыка. Где-то танцуют и веселятся те, кто, в отличие от нас, свободен. Я ныряю в теплое Черное море. И вдруг: весь свечусь. Это какие-то микроводоросли так реагируют на чужеродное, то есть мое тело. Подо мной километр воды. И я парю в ней. По-настоящему парю. Я – счастлив. У меня нет на это никаких материальных и даже эмоциональных причин. Но я – счастлив. Здесь и сейчас, маленькая фигурка, плавающая вокруг огромного корабля. Почему-то в тот момент у меня было это странное и необъяснимое знание: «Все будет хорошо».

189

1990 год. Я курсант четвертого курса лениградского вуза. Хитрым замыслом удается отпроситься на все выходные, и первым же поездом уезжаю в Ригу к любимой.

Поезд прибывал в пять утра с хвостиком. Не стал ждать первого троллейбуса и пешком отправился по улицу Суворова в Пурвциемс. Рефреном в голове звучал припев Любэ «А я дойду…». Был счастливее всех на свете – я приехал домой, где меня ждала будущая жена.

190

Октябрь, а солнце греет, как летом. Мы сидим в Узком на берегу пруда и пьем сидр. Прям «из горла», передавая бутылку по кругу (а приличные вроде люди!). Солнце сияет, нестерпимо бликует вода, горят золотом листья на липах и кленах, на земле лежит оранжевый шуршащий ковер. И пальто брошено в сторону, и зима так бесконечно далека… Мы болтаем, пьем сидр, привезенный аж из самой Франции, – и мне так хорошо! Я счастлива.

191

Я счастливый человек. Во многом своим счастьем я обязан своей бабушке, которая воспитывала меня с братом. Ее в этом году не стало, но ее истории я буду помнить всегда. Одну из них она особенно часто повторяла. Думаю, что в эти минуты она была счастлива.

Вот эта история. Теплая кубанская осень 1943 года, окраина станицы Елизаветинской. Мне почти шесть лет. Я, переделав все домашние дела, убежала играть на улицу. А домашних дел, по крайней мере у меня, младшей из девятерых детей, стало меньше после того, как немцы отобрали всю нашу домашнюю живность и главное – нашу Калинку. Мама целыми днями ходит грустная, но я-то знаю, что грустит она не от того, что жалко ей кур и утят, не от того, что боится она нищеты – ведь смогла же наша большая семья выжить после того, как в 1937 году забрали папу. Она грустит, потому что не было давно писем с фронта от единственного сына Якова. Грустим и мы с сестрой Дашей, глядя на маму. Особенно грустно тихими вечерами, когда красное солнце молча скатывается по чистому небу за горизонт. Но накануне вечером нам было очень даже хорошо: маме принесли целый бидон меда. Они не сказали откуда, но я так думаю, что от маминой тетки. В тот вечер у нас был самый вкусный ужин – домашний хлеб и мед. После мама сказала Даше взять сапу (т. е. тяпку, на кубанской балачке) и идти за ней. Я тоже пошла: дома одной оставаться страшно. Но как только вышли за калитку, я вспомнила, что в это время на тропинках и в траве полно жаб, и мне стало не только страшно, но и противно. Пришли к ивам, что росли за огородами, на полянке, где мы, дети, играем обычно. Закопали бидон, аккуратно уложили траву на место, чтобы не видно было, и вернулись спать.

Сегодня такой хороший день: ясное небо. Позже, после обеда, мы пойдем купаться на Кубань, а пока можно поиграть на полянке. Но в полдень из соседских детей тут почти никого нет. Только вредные Мишка да Варька. Они часто выходят играть к нам с намазанным горчицей хлебом. Когда они приходят с запачканными лицами, любая, даже самая оживленная игра приостанавливается – мы все заглядываем им в рот, ведь мало кто из нас всегда сыт. Мама говорит, что когда придут наши, то их деду станет не так хорошо жить, ведь он предатель и полицай.

«У-у-у, пухлый Мишка и вредная Варька, как же вы мне надоели! Сейчас я вам покажу, что и у нас кое-что есть, что и нам можно завидовать, ведь у нас есть целый бидон меда», – думаю я. Подбегаю к самой крайней иве, к той, где раньше была качеля, где теперь закопан наш мед, висну на ветке. Прыгаю вверх и вниз и кричу: «А здэсь матэ мэд закопали! А здэсь матэ мэд закопали!» Повторяю нараспев и прыгаю. Какое счастье! Пусть слышат все. Но почему Мишка и Варька не слушают меня? Чем это они там заняты? Кричу громче: «А здэсь матэ мэд закопали, и вечером мы будемо його йысты». Подбегает Даша, бьет меня по спине и тянет вниз. «А ну прэстань, сабача мать! Хочешь, шоб их дэд отнэс мэд нимцам?!» – говорит, вся растрепанная. А я продолжаю еще громче: «А здэсь матэ мэд закопали, и мы будэмо його йысты! А здэсь матэ мэд закопали!» Мишка и Варька не слышат. Даша побежала за мамой. А я спрыгнула, стою и думаю, вся красная от радости и жары: «Да что там мед, у нас много чего еще есть и много чего еще будет. А то, что мы живем в сарае после того, как в дом попала бомба, так это ничего, это временно. Вот отпустят папу, вернется Яков с войны, и мы быстро новый дом не то что из самана – из камня сложим. Потом мы, восемь сестер, его побелим и поставим большой стол для всех соседей. И много же будет на том столе всего вкусного!» Я пока не знаю, что отца расстреляли сразу после ареста, еще в 1937 году, что брата убьют на фронте, что после войны будет голод. Сейчас я абсолютно счастлива.