Живые видения - Виктор Робсман

Города, как и люди — они не бывают похожи один на другой, у каждого своя судьба. Вот и Вена, она немало пострадала от войны, она пережила две оккупации — немецкую и советскую — одну хуже другой, она так долго была унижена, но на ее привлекательном лице не видно шрамов, и нет печали в ее душе. Вена аристократична, ни одной вульгарной черты в ней нет, разве что только «Памятник Победы», завезенный сюда советскими войсками и поставленный на видном месте. Он врывается в жизнь этого элегантного города, как пьяный солдат на праздник цветов. Жители Вены, благодаря своему прирожденному такту, умеют не замечать это безобразное сооружение — мешковато одетого советского солдата с окаменевшим лицом. Этот памятник-уродец навязан им «мирным договором», и они с благородной сдержанностью терпят его. Что ж поделать — приходится отдать дань времени! Собор Св. Стефана с его стрельчатыми арками и поднятым над городом готическим шпилем от этого не пострадает… Неподалеку от Венской оперы, в одном из парков, которые образуют кольцо внутреннего города Вены, с наступлением темноты городской оркестр играет вальсы Штрауса, и все танцуют. Уже при входе в парк нас встречает скульптурное изображение композитора, прильнувшего к своей скрипке всей душой, как мать к своему ребенку. При встрече с ним каждый улыбается ему с тихой, сдержанной радостью. Как можно жить без него! Вечер, проведенный без вальсов Штрауса, считается здесь потерянным. Он вошел в их жизнь, как утренний кофе, как шницель по-венски. Они ждут этого вечернего часа весь длинный день, чтобы скорее забыть его, кружась в вальсе. А потом можно заглянуть и в ближайший кабачок, как всегда, в подвале какого-нибудь средневекового здания. Здесь они развлекаются, как хотят, в обнимку, держась за ручки любимой, припадая губами к опьяневшим губам, и снова и снова кружатся в танце под музыку раздирающих струны и души гитар, и баянов, всё тех же вальсов Штрауса. Столы пустуют; кто может усидеть на месте, когда всё пришло в движение, и «сказки венского леса» сменяются «прекрасным голубым Дунаем»… На улицах Вены всегда людно, даже на разрытых бульдозерами и взорванных динамитом мостовых, под которыми прокладывают метро. Со всех домов, словно из глубины веков, смотрят на нас скульптурные изображения, как будто это не жилые дома, а храмы или королевские дворцы. На улицах нет демонстраций с вульгарными плакатами, ни слезоточивых газов, ни «молотовских коктейлей», порожденных советской цивилизацией, но и душевного спокойствия здесь тоже нет; чувство тревоги и неуверенности вносят нынче коммунисты в жизнь всех городов Западной Европы. Доброжелатели советуют нам не говорить здесь ни с кем по-русски, даже с русскими — кто знает, кого засылает советская разведка с третьей эмиграцией, для которой Вена служит пересадочным пунктом из мира насилия и произвола в свободный мир. Конечно, говорят наши доброжелатели, здесь можно вполне положиться на полицию, она хорошо знает свое дело, но всё же… А в Венеции, куда мы отправились из Вены, везде преследуют нас хищные, монгольские глаза Ленина, усмехающегося себе в усы. Какая это дьявольская усмешка! Она на всех стенах отсыревших старинных домов, на каменных оградах набережных, в трактирах и лавчонках, где суетливые итальянские торговцы спешат нас обмануть. Итальянцы сошли с ума — какому страшному идолу поклоняются теперь эти благочестивые католики! Как могут они не знать, в какой ад совращает их сатана! Разве не помнят они своего Данте? Неужели забыли они сонеты Петрарки о любви? Конечно, Венеция не Вена, она по-своему хороша. Но кто из приезжающих сюда ради праздного любопытства, захочет остаться здесь жить навсегда? Я встретил в пути только одного такого безрассудного человека, негритянского писателя, корреспондента газеты «Нью-Йорк Таймс». Вода, говорил он, располагает к раздумью, к уединению, и нет более благоприятного места для творческого труда, чем у воды, уносящей мысли в беспредельную даль… Здесь жили творцы прекрасного, лучшие мастера живописи и ваяния, и не умерли от тоски… Он уже объездил весь земной шар, но города, подобного Венеции, нигде нет… С ним нельзя не согласиться. Но для нас, жителей земли, жизнь на воде кажется непостижимой. Как можно, выйдя из дому, искать под ногами лодку, чтобы перейти улицу, и, причалив к двери, загонять гондолу в заливчик-бассейн перед тем, как взобраться по карнизу в свой дом. Чтобы поехать за покупками, надо совершить дальнее плавание по узким каналам-переулкам, в которых не разъехаться двум гондолам, и, вынырнув из них, плыть по каналам-улицам к заливам-площадям, выходящим в открытое море. Какое это славное путешествие для туристов, но что если плавать так изо дня в день, по всякому пустяку, отвыкнув ходить по твердой земле, редко передвигаясь ногами?.. Нет, нужно родиться моряком, любить воду сильнее земли, чтобы навсегда поселиться в этом городе-корабле, покоряющем неотразимыми чарами. Минуя арки-мосты (а их здесь более четырехсот), под которые так легко ныряет наш старенький паром, мы плывем по Каналь Гранде к площади Сан-Марко. Здесь же и Собор Сан-Марко, и в нем покоятся мощи святого, увезенные венецианскими купцами из Александрии более одиннадцати столетий тому назад. Тогда это была деревянная часовня, куда приплывали паломники, чтобы приложиться к живым мощам евангелиста, который отдал свою жизнь Христу, проповедуя слово Божье на Кипре с апостолом Павлом, а позже, в Риме, с апостолом Петром. С того времени правители Венецианской республики, дожи, поклонялись Святому Марку, как своему небесному покровителю. Каждый купец, возвращавшийся из дальнего плавания,  привозил в деревянную часовню своему святому богатые подарки, драгоценности, а зодчие, ваятели, живописцы отдавали храму всё свое дарование, чтобы превратить Собор в памятник вечности. Таким он и остался навсегда. Мы всё еще во власти сновидений; мы видели площадь Сан-Марко и Собор Сан-Марко на ней, к которому жители Венеции привыкли, как к своему жилому дому, не замечают уже его, не знают, что он украшает вселенную. Собор пустует, его обновляют, исправляют повреждения, которые наносит время, смывают пятна, очищают барельефы, мозаику, мрамор, порфир от голубиного помета… Как много здесь голубей! Они слетелись сюда со всех концов земли — словно справлять праздник бессмертия Святого. Площадь покрыта ими, как небо резвящимися облаками. Но почему так грустны, так встревожены и напуганы лица пассажиров парома, уплывающих к новым радостным встречам с прошлым? Только сейчас стало известно, что в Венеции власть перешла к коммунистам. (О, эта дьявольская улыбка Ленина! Не напрасно усмехается он себе в усы…) Какое бедствие! Все христианское наследство этого города-красавца станет теперь добычей воинствующих безбожников. Но это только цветочки… Тем не менее, Венецию, однажды увиденную, нельзя забыть.

Вот и Альпы, и поезд здесь уподобляется альпинистам, взбирается на такую недосягаемую высоту, что только и ждешь: вот-вот, и свалится он в бездонную пропасть. Но эта пропасть так хороша, она так привлекает к себе своими альпийскими лугами, лесными чащами, полями, которые всегда в цвету… Везде здесь живут люди, а на склонах гор — пастбища, и на них много миллионов коров и всякой другой домашней скотины, превосходящей население страны; коровы здесь, наравне с людьми, живут очень зажиточной жизнью. Из густых лесов, похожих на заросли кустарника, выглядывают жилые дома, и горные дороги к ним кажутся тропинками; по ним ползают не спеша люди, как по ровному месту, словно каждый житель этих мест рожден альпинистом. Швейцария получила от Бога лучшую часть земли в лучшей части земного шара. И воздух здесь тоже лучше нашего, и небо чище… Но люди, живущие здесь со дня своего рождения, не знают об этом. Красивое, как и безобразное, не замечают, когда привыкают к нему… С чувством, похожим на религиозное, приближаешься к былому Леману, у которого ищут отдохновения усталые и пресыщенные жизнью люди. Это беспредельное и необъятное озеро, питающееся альпийскими снегами, избрало для себя лучшую часть Европы, расположилось в самом ее сердце и стало аристократическим центром этой части света со времен неукротимого Кальвина до наших дней. Без этого озера не было бы красавицы Женевы, ни прекрасной Лозанны, ни нарядных вилл, прославившихся именами своих жильцов, ни роскошных курортов, избавляющих от недугов стареющих людей. Старенькая Женева, по справедливости, обязана своей жизнью альпийской реке Рона больше, чем образовавшемуся благодаря ей озеру Леман, ныне известному нам под именем Женевского озера. Но то была еще «доисторическая» Женева, населенная кельтским племенем «аллоброгов», ставшая позже Женевой Кальвина, провозгласившего ее «святым городом Иерусалимом»; он одел всех в траур, запретил радоваться земными радостями, исчезли улыбки и весёлый смех… Всего этого здесь больше нет; от религиозной нетерпимости Кальвина и его пылающих костров не осталось и следа, лишь чопорный пуризм и скука жизни еще напоминают о нем. Много здесь теперь инородцев с Дальнего Востока, у которых коммунисты отняли родину, много и с Ближнего Востока, разбогатевших на спекуляциях нефтью, много африканских негров, сроднившихся с европейской жизнью и французским языком, для которых нет другой культуры и никогда ее не было. В нищенских джинсах, с приросшими к их спинам вещевыми мешками и с картами и путеводителями в руках, бродят здесь, как слепцы, заокеанские туристы в поисках новизны в этом старом мире. Своим видом они напоминают сброшенных на парашютах пехотинцев. Они оставили дома все удобства своей американской жизни, отнявшие, по их разумению, радость личной свободы, а здесь каждая скамейка в парке, ставшая для них родным домом, сделала их счастливыми. К этим заокеанским «мученикам» привыкли здесь, их причуды забавляют людей старшего поколения, а молодежь завидует им, старается во всем им подражать; песенки Элвиса Пресли у всех у них на устах; этот прославленный американский певец все еще развращает их после своей смерти. Как неотразимо красивы отлогие берега Цюрихского озера, застроенные нарядными виллами, вдоль которых пробегает сейчас наш поезд; вот приближается он уже к одному из самых цветущих городов Швейцарии, когда-то вольному имперскому городу, Цюриху, богатому чужими богатствами, который называют теперь всемирным банком; в его денежный мешок поступают все богатства, накопленные веками странами всего земного шара, но скромности этого города можно позавидовать. Тихий и благопристойный Цюрих приглянулся мне более других городов. Он словно одет в мундир, застегнутый на все пуговицы, всегда чисто вымыт и чисто выбрит, и причесан по-старинке. Никто не видел его неприбранным, неряшливо одетым, в домашнем халате и в комнатных туфлях. Этого не позволяет ни статут города, ни уклад его жизни, ни чувство собственного достоинства, ни уважение к живущим в нем. На улицах не видно полицейских. Что им здесь делать? Преступлений в городе нет, а несчастные случаи бывают очень редко. Не обучать же полицейским цивилизованных людей уличному движению или правилам приличия! Чопорные женщины Цюриха, одетые по-старинке, в закрытые платья, такие чистенькие и опрятные, с приятными манерами и обращением, они во всех возрастах остаются женщинами, какими от природы надлежит им быть. Трудно представить себе женщину Цюриха в брюках или в грязных и рваных джинсах, в которые одета теперь вся Америка и ее прекрасный пол. Мы уже научились взбираться по горбатым улицам окраин или подниматься по узким лестницам, как матросы на мачту, чтобы выйти на большую, роскошную улицу, ровную, как палуба корабля. Чаще всего мы пользуемся старомодным трамваем, очень элегантным и худеньким на вид, но в котором всегда есть для всех место. Но где бы мы ни были, трамвай всегда возвращает нас на набережную Цюрихского озера, спокойного, как небо, в котором так много плавающих лебедей! Эти гордые попрошайки спешат к нам, они высокомерно принимают из наших рук подачку, не как милостыню, а как вознаграждение за свою покоряющую красоту; мы всегда в долгу перед ней, ибо красота, говорит пословица, то же, что и премудрость, рожденная от истины и добра… При расставании с Цюрихом, с его отжившим укладом жизни, с его доверием к человеку и уважением к нему, мне пришла тогда в голову праздная мысль, — как было бы хорошо, если бы города будущего были похожи на этот город прошлого! Старенький Цюрих, которому скоро исполнится тысяча лет, не постарел, он только не хочет расстаться со своей прошлой жизнью, и это — лучшее, что у него осталось…