Запретам вопреки - Анатолий Демьянович Луцков

Примерно за два года до этих событий на его судне погиб матрос. Его послал старпом осмотреть пустой трюм номер два, а шли они тогда в балласте, и было подозрение, что в трюме образовалась течь. Матрос спускался по скоб-трапу в рабочих сапогах, судно заметно качало, он сорвался и упал с почти девятиметровой высоты, ударившись головой о стальной настил. В родной порт тело матроса везли потом в морозильной камере. Был суд, Якимову пришлось писать много разных объяснений и его даже временно отстранили от командования судном.

Погибший матрос два раза снился капитану. Он во сне молчал, смотрел с упреком, а в последний раз сделал как бы приглашающий жест рукой. Звал к себе? Кто-то из морских приятелей свел Якимова со своим знакомым священником. Тот написал ему текст короткой молитвы. Якимов, который в церкви бывал только на отпевании родных и друзей, прочел, смущаясь и запинаясь следующее: "Со духи праведных скончавшихся душу раба Твоего, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче". Потом он поставил свечку перед какой-то иконой и покинул церковь. Матрос Якимову перестал сниться. Но тот рейс, когда они везли в трюме покойника, он запомнил на всю жизнь.

И вот, вернувшись из столицы домой, при окончательной смене власти, Якимов мог видеть, как на глазах начинает разваливаться родное пароходство, словно ледяная глыба-айсберг, попавшая в коварное теплое течение. Стали появляться какие-то судоходные компании и компанийки, знакомые корабли исчезали, проданные куда-то и неизвестно кем. Исчезали и кадры: теперь можно было наниматься на любое заграничное судно.

Якимов зашел к знакомому инспектору отдела кадров. Не раз он получал от него направление на судно, не раз он приглашал его в ресторан, чтобы «обмыть» новое назначение. Теперь работы у инспектора почти не было, так как направлять было очень непросто.

— Андреич, пока не поздно, иди капитаном на «Ладогу», — сказал он несколько смущенным тоном продающего кота в мешке. — Команда, правда, с бору по сосенке, но выбора нет. Почти ни для кого теперь нет выбора.

Якимов и так уже был в бессрочном отпуске, поэтому раздумывал он ровно полминуты прежде, чем сказать "да".

Свирин недавно заходил к Эльясу, чтобы отдать взятые у него в долг тридцать финго. Тот сидел в кресле у приемника и слушал передаваемую по радио чью-то речь. Сразу было ясно, что говорил африканец. Оказалось, выступал сам президент этой черной республики. Эльяс сделал ему знак молчать и указал на свободное кресло. Свирину не хотелось терять время на слушание речей чужих президентов, когда и своего-то слушать не очень хочется, если удается поймать по радио Москву. Но он стал слушать. Английский язык президента, если говорить о выговоре, был чуть получше, чем у водителя городского такси. Говорил он о том, что им не нужен партийный плюрализм, так как он может привести к трибализму, а племенная разобщенность им не нужна. Надо уважать культурную самобытность своей страны и не копировать западную демократию с ее так называемыми свободными выборами, частой сменяемостью главы государства и так далее. В африканском традиционном обществе был здоровый культ верховного вождя как отца народа, и нам надо это перенести в наши новые условия. «Но сейчас нам надо сплотиться в борьбе с внутренним врагом, — неслось из приемника, — платыми агентами чуждой нам идеологии, которые угрожают лишить нас традиционных ценностей».

Свирину было скучно это слушать, но он сочувственно глядел на Эльяса и подумал, что его внимание ко всему этому можно понять.

«Мы отсюда когда-нибудь вырвемся, — думал он, — а ему здесь жить».

А вот, видимо, и было то, что заставляло сирийца вникать в эту речь, так как в ней только что прозвучало: «Африканизация всех сфер жизни — вот наша задача, и мы не позволим разным чужеземцам держать в руках всю торговлю и вообще владеть всей инфраструктурой в стране. Африка — африканцам!»

Капитан мог провести свое судно днем и ночью, пользуясь огнями обычных маяков и еще радиомаяками, эхолотом и небесными светилами. Но проложить истинный курс по житейскому морю было неизмеримо труднее. Он давно уже почувствовал, что жена встречает его после затянувшегося рейса с каким-то рассеянным невниманием, и это усиливает у него то, что он определил как отчуждение. И требовалось несколько дней, чтобы это отчуждение (подлинное или мнимое) преодолеть.

С дочерью было еще хуже, ибо став теперь вполне взрослой девицей, она жила уже совсем отдельной и непонятной ему жизнью. Он начинал думать, что дети родителям нужны и интересны всегда, а вот дети, когда перестают нуждаться в родителях, как птенцы, вставшие «на крыло», даже и не скрывают этой нужды.

Якимов вспоминал, как ездил купаться к морю с десятилетней Маришей. Он входил с ней в воду по грудь, держа ее на плечах. Потом она вставала, становясь на плечи, придерживаясь за его не лысеющую еще тогда макушку. и с диким криком ныряла с него, как с вышки, вглубь.

Перед рейсом на «Ладоге», он чувствовал, что в его семье что-то происходит неисправимое, хотя и объяснимое обстоятельствами нынешней жизни. Дочь нашла по знакомству работу в какой-то фирме, которая являлась «совместным предприятием», и было заметно, что жена его сейчас живет успехами и «красивой» жизнью дочери, они иногда разговаривали вполголоса, как две подружки, и замолкали, когда капитан проходил мимо. Якимов когда-то случайно листал книгу Зигмунда Фрейда и наткнулся на фразу об отношениях дочери с матерью. В ней говорилось о том, что повод к конфликту между ними возникает, когда дочь подрастает и встречает в матери противницу своей сексуальной свободы. А вот отношения жены капитана и дочери полностью опровергали вывод венского психоаналитика. Мать теперь жила интересами своей дочери, которая, видимо, восполняла в глазах матери то, что ей не удалось получить в жизни. Якимов догадывался, что дочь сожительствует с каким-то «фирмачом», он считался, как теперь говорили, ее "другом", она где-то пропадала целыми днями, потом ее привозил на шикарной машине с тонированными стеклами детина, стриженный «под ноль», как арестант, с золотыми перстнями на толстых коротких пальцах, в элегантнейшем костюме, но небритый. Жена была