Партизан Фриц - Павел Александровский

— О? Русский пришел в себя, — оживился офицер. — За переводчиком! Скорее!

Вызванному кивнул:

— Спроси: кто?

Переводчик приблизился к задержанному, нагнулся, всматриваясь в черты лица. Изумился. Дикая радость проступила на его сразу же вспотевшей физиономии. Еще сомневаясь, еще не до конца веря выпавшей ему удаче, он достал из-за пазухи сложенное вчетверо объявление, аккуратно развернул его, сравнил изображение на нем с личностью лежавшего. И, осознав, что не ошибся, возбужденно заорал, потрясая листком:

— Двадцать пять тысяч марок! Двадцать пять тысяч!

— Ты что, спятил?

— Не спятил, господин майор, не спятил, — суетливо подергивая головой, протянул переводчик бумагу. — Вот он самый Шменкель. Не извольте сомневаться. Фриц, как говорится, собственной персоной.

«Повезло», — сообразил офицер. Но сразу же поспешил отмахнуться от надоевшего подчиненного: — Не торопись, мы еще не взяли Москвы. Ты свое получишь, Петунов.

Услышав ненавистную фамилию, Фриц поднял голову. В его глазах было столько презрения и гнева, что предатель спрятался за спину жандарма. Шменкель потерял сознание…

Потом Орша, 723-я часть тайной полевой полиции. Допросы, на которых недостаточное знание русского языка и типичное для уроженца Шлезвига произношение сразу же изобличили в нем немца.

И вот Минск, печально знаменитая, откровенно названная гитлеровцами улица «Гефенгнисштрассе»[5]. Мрачное, похожее на силосную башню, приземистое здание военной тюрьмы. Одиночная подвальная камера — одна из тех, где содержатся особо тяжкие преступники, «изменники фюреру и рейху», фактически осужденные на смерть еще до вынесения приговора.

Из Берлина прибыло хранившееся в архиве следственное дело 1939 года. Затем — материалы розыска, сличение фотографий, отпечатков пальцев — отпираться дальше не было смысла.

«Да, я Фриц Шменкель, партизан». Опять побои, опять пытки…

Но разве это может поколебать человека, обладающего самым главным — убежденностью в правоте великого дела, которому он посвятил жизнь?

18. Приговор

Окрик тюремщика вернул к действительности.

Объявили: подготовиться, суд.

Закрытая машина. Два конвоира с карабинами, к которым примкнуты штыки. Из ворот направо, еще направо, потом налево. Резкое торможение, остановились. Над подъездом высокого мрачного здания полотнище фашистского флага со свастикой. «Базарная, 17», — успел прочитать Фриц на дощечке.

Приехали, видимо, рано: повели вниз, в камеру, переждать. И здесь радость, первая за все эти полтора месяца. Кто это сидит на табуретке, согнувшись, закрыв лицо руками? Да это же…

— Густав! — он не смог сдержать волнения. — Хойзер, дружище!

— Шменкель! — сначала радостно отозвался тот, а потом грустно добавил: И ты здесь, Фриц.

— Как батарея, что с ребятами? — Фриц при двинулся к арестованному.

Конвоиры промолчали.

— Разве ты не знаешь? Ах, да, ты уже ушел тогда, после речи командующего, потер лоб Хойзер, оторвавшись от своих дум. — «Каждая семья будет иметь свой крестик»! Что ж, генерал-фельдмаршал сдержал свое слово. Помнишь длинного Ганса? Погиб при налете бомбардировщиков, у Калинина. А обер-фельдфебеля Гейнцке, поставившего на пари голову, что ты не уйдешь к русским? Он заплатил свой проигрыш под Ржевом. Лемке, остряка Лемке, почтальона? Бросили раненого под Вязьмой, замерз. Курта — ты его не знаешь, он к нам пришел после тебя — укоротили ровно на полметра, лишился обеих ног. Кому повезло, так Людвигу — все вспоминал о детях, не забыл его? — попал в плен к русским. И никто из нас, конечно, не был на Красной площади в Москве…

— Я был, — перебил Фриц, и глаза его засветились, но Хойзер не расслышал или не обратил внимания на слова товарища.

— Да и я немного понюхал, — продолжил Густав, протянув вперед руку, на которой осталось только два пальца. — А дома? Все то же: женщины в черном, у многих мужчин костыли да пустые рукава пиджаков. Всю Германию «дорогой фюрер» сделал похожей на нашу бывшую батарею…

Часовой, молодой совсем парень, внимательно вслушивающийся в разговор, беспокойно завозился, бросил: «Поменьше болтай, солдат», и отошел к окну, подальше.

Густаву хотелось высказаться до конца. Он положил Шменкелю руку на колено.

— Я скажу тебе, Фриц. Я не коммунист, им не был и уже не буду: не успею. Но я все-таки скажу. Коммунисты были правы: национал-социализм — это гибель для немецкого народа. А ведь они говорили это до Москвы, до Сталинграда, до Курска! Большую цену платит наш народ за то, что мы, немцы, тогда не прислушивались к этому голосу…

— За что ты здесь? — воспользовавшись паузой, спросил Фриц.

— Ты спрашиваешь обо мне? Через неделю о Хойзере будут говорить только в прошедшем времени. Как все получилось? В отпуске. Зашел к приятелю. Возник спор — в чем причина наших неудач, «временных», конечно. Один молокосос — русские морозы, другой юнец из гитлерюгенд поддакивает: в сорок первом на месяц раньше надо было за Россию браться. Остальные молчат. Ну, а я возьми да скажи о том, что один болван, мой коллега-учитель, завышал оценки другому болвану — ученику. Помнишь, в «Майн кампф»[6]…

— Не читал, — сказал Фриц.

— …фюрер хвастался, что был по географии и истории первым учеником в классе?

— Ну и что? — заинтересовался Шменкель.

— Ну и то. Я сказал, что если бы фюрер так хорошо знал историю, как утверждает, то помнил бы: 22 июня, в 1812 году, Наполеон напал на Россию, перейдя со своими полками Неман. 22 июня, в 1815 году, он отрекся от престола. 22 июня, в 1941 году, Гитлер напал на Россию…

— Ловко ты сопоставил, — не выдержал Фриц и засмеялся, вызвав удивление на чине часового: в этой камере еще не слышали смехе.

— Но ведь не зря у нас, в Германии, теперь говорят: «Погляди в собственный карман, и ты увидишь уши Гиммлера». Не успел приехать сюда — сообщение из гестапо и арест. «Разложение вермахта», «оскорбление фюрера». Прокурор сказал, что я заслуживаю смертной казни. Боюсь, что так и будет…

Фрицу захотелось приободрить, поддержать товарища, он кивнул на изуродованную руку, на ленточку в петлице второй пуговицы мундира, еще не сорванную палачами, но бывший сослуживец, махнув рукой («не трать времени, бесполезно»), в свою очередь, поинтересовался, как же Шменкель попал сюда, ведь в батарее зачитывали приказ, в котором прямо говорилось о его переходе на сторону русских.

Фриц начал было рассказывать, но в это время часовой закричал: «Хойзер Густав, выходи!»

— Прощай, Фриц!

— Прощай, Густав.

Дверь захлопнулась.

Всего несколько минут потребовалось, чтобы несчастный Хойзер узнал свою судьбу, и вот уже Фрица через узкие коридоры и высокие лестницы ввели в помещение военного суда.

Пока председатель искал среди груды дел, возвышавшихся на столе, нужную папку, Фриц оглядел зал.

Высокие стрельчатые окна, доходящие до пола и, видимо, продолжавшийся на нижнем этаже; сходящиеся куполом вверху стены; давно не чищенный паркетный пол. В глубине, на возвышении, массивный дубовый стол, покрытый черным. Над ним в темной рамке большой портрет «вождя тысячелетней империи» — низкий убегающий назад лоб, широкие скулы, короткая щетка усов, слипшаяся и сдвинувшаяся набок прядь волос. Это лицо с отчетливо выступающими звериными чертами Шменкель видел вот так же в 1939-м, когда стоял перед имперским военным судом на Лернерштрассе, в Берлине.

За центральным столом — трое. В середине — низкий полковник с полным лицом. Мясистые щеки заслоняют толстый, со шрамом нос. Он нашел, наконец, дело и стал яростно перелистывать его.

Слева от него — тонкий, высокий, седой капитан. Из-под стола, не до самого пола закрытого тканью, было видно, что вместо левой ноги у него протез. Глаза он закрыл рукой, и по еле заметному трепету крыльев носа, по равномерным движениям выступавшего костистого кадыка Фриц заключил, что он дремал.

По другую сторону от полковника сидел майор в форме летчика. Он неотвязно думал о чем-то своем, уставившись в точку перед собой.

Внизу, у столов, расположились прокурор, в упор разглядывавший подсудимого, военный инспектор юстиции, на обязанности которого было вести протокол, и защитник, с трудом подавлявший зевоту («из следственного дела я ничего не нашел в вашу пользу», — сказал он накануне).

В зале, на скамьях, никого не было, только два конвоира жались к своему подопечному, неотступно следя за каждым его движением.

Идя сюда, Фриц по лицам чиновников хотел определить характер наказания, вынесенного бывшему товарищу. Но сейчас понял, что это невозможно: бесстрастные маски не выражали ничего.

— Подсудимый, встаньте! — раскатист прозвучал громкий, как и предполагал Фриц при взгляде на полковника, голос.