Искры - Михаил Соколов

Фома Максимов еще не забыл обиду на Федьку за то, что он ушел жить к тестю, но теперь было не до обид, и они вдвоем с Игнатом Сысоичем советовались, как быть.

— Вот незадача, пропадет парень ни за что, — сокрушался Игнат Сысоич. — И где он взялся на нашу голову, азиат, богом проклятый, японец тот! Ты только на ноги начал становиться, и вот — под самый корень подрезал с войной этой. И на черта, прости бог, ее затеяли? Да ведь это чистый разор мужику.

— И то правда, — согласился Фома Максимов. — А мне, думаешь, не жалко сына? За какие грехи он должен свою голову класть?

— То-то и оно. Мне зять немного открыл глаза, км оно в жизни все устроено. Паны дерутся, а у нас чубы должны трещать, а то и головы. Так и цари те. Им что? Их дело — царствовать, а нашему брату, мужику, слезами умываться, — все больше сердился и откровенничал Игнат Сысоич.

Фома Максимов только гладил ладонью лысую голову и вздыхал. Он не любил горячиться в таких делах и предпочитал больше отмалчиваться. Но война требовала от него сына, и тут Фома Максимов не мог молчать. Встав со скамейки, он задумчиво прошелся по хате, невысокий, крепкий еще, и ответил:

— Правильные твои слова, Игнат. Я живу лучше тебя, нечего бога гневить, но и мне уже надоело терпеть. К казаку иди — унижайся, к помещику — не показывайся: три шкуры норовит содрать за паршивые суглинки; облоги разные выдумывают: говорить не имеешь права, — ничего не имеешь! А тут еще война. Но, — развел он руками, — что ты будешь делать? Терпи!

Возвращался домой Игнат Сысоич угрюмый и думал о том, как быть, если Федьку заберут на войну, а Леон, быть может, уже уехал.

Возле хаты Егора Дубова сидели хуторяне. Егор окликнул:

— Сысоич, отдохни трошки, а то чисто на скачках летишь.

Игнату Сысоичу было некогда, потому что он сам хотел зайти к Нефеду Миронычу, но разминуться с Егором было неловко, и он завернул к ним.

Егор сидел на завалинке со Степаном, с Пахомом и Пантюшкой-безродным. Игнат Сысоич поздоровался с каждым за руку, сел рядом и взял из рук Егора кисет с табаком.

— Чего это вы, как все одно на престольный день собрались? На войну люди собираются, слез не оберешься в каждой хате, а вам и горя нет? Или не идете? — спросил он, отрывая от книжечки листик бумаги на цыгарку.

— Пахом рядовым не хочет, ждет, пока его произведут в вахмистры, у Пантелея — родни нет, некому плакать, а до меня черед не дошел — вот и сидим, толкуем, как быть, — пошутил Егор.

— А тебя не берут?

— Боятся, как бы новый бунт не сделал.

— Так… Ну, вы счастливые. А нашего Федьку, видать, зацепят, — завтра повезу в станицу.

— Ну, Федька командиром будет, ему что? — накручивая стрелки усов, задумчиво сказал Пахом.

Егор невесело усмехнулся:

— Смерть не смотрит, командир ты — не командир, казак или мужик.

Игнат Сысоич сделал цыгарку, прикурил от Егоровой и, глотнув дым, закашлял.

— Крепкий… Так, значит, война…

— Война, — мрачно подтвердил Егор.

— Что ж оно теперь будет?

— Ничего не будет. Надают по зубам япошкам — и на том конец делу, — уверенно сказал Пахом. — Там казакам и делать нечего, пластуны управятся, пехота!

— Ну, да перед твоей храбростью ни один бабий подол не устоит, — зло сказал Егор, — Война — это горе, а для тебя она вроде игрушка.

— Для казаков война — это святой долг. Велят — хоть завтра готов в поход. А вот тем, кому с жалмерками спать хочется, тем из хутора ехать никак нельзя, — съязвил Пахом.

Егор, ни слова не говоря, наотмашь ударил его в лицо, и Пахом упал на завалинку. Потом вскочил на ноги, увидел на снегу кровь и бросился на Егора с кулаками.

— Ты, жалмерошник, против казаков своих пошел? На мужиков нас променял, бунтовская душа?

Егор резко встал и вновь ударил Пахома так, что он повалился на землю.

— Сволота, — с пренебрежением проговорил Егор и, взяв Игната Сысоича за руку, направился в хату.

Пантюшку-безродного с перепугу бросило в дрожь, и он поспешил скрыться.

Степан посидел, тяжело поднялся и негромко сказал:

— Молодец, Егор, — и пошел домой, в соседний хутор.

А Пахом побежал улицей и всполошил соседей. Спустя несколько минут толпа казаков, угрожающе крича и размахивая кольями и кулаками, обложила хату Егора.

— Выходи, мужицкое отродье!

— Вон сорную траву с казацкого поля!

— Пали его, братцы, чего на него смотреть?

Егор стоял в хате, держал в руках шашку, а его самого держали за руки Игнат Сысоич и Арина.

— Егор, охладись! Охладись, Егорушка, — плача, уговаривала его Арина.

— Не связывайся с ними, Егор, пропадешь! — удерживал его Игнат Сысоич.

На улице блеснул огонек. Егор рванулся к двери, распахнул ее и, шагнув через порог, остановился.

— А-а, выбег?

— Громи его! — неистовствовал Пахом.

Казаки двинулись на Егора, но он стоял темный, огромный, с пылающими глазами, и шашка сверкала в его руках.

— Царепродавец!

— Бей его-о!

По улице бежали казаки с вилами, с кольями, с шашками, толпа росла, грозно шумела, а Егор Дубов стоял, как каменный. В это время вспыхнул угол хаты и раздался душераздирающий крик Арины:

— Гори-им! Спасите!

Егор метнулся к толпе.

Пахом размахнулся и хотел рубануть его, но Егор ловко подставил свою шашку. Сталь звякнула о сталь, а в следующий миг на Пахома опустился страшный удар и свалил его.

— Заруба-ал!

— Карау-ул!

Егор, потрясая шашкой, неистово крикнул:

— За что запалили, братцы?

Толпа отхлынула от него, бросилась тушить хату.

Игнат Сысоич уже выплеснул ведро воды на угол, кто-то взобрался на крышу с вилами в руках и ворочал солому, спихивая ее вниз.

Пахом зашевелился. Егор подошел к нему, поставил на ноги.

— За что запалили, спрашиваю? — крича, тряс он его за плечи.

Прибежал атаман Калина, бросился к Дубову:

— Под арест. Берите его!

— Не трожь, атаман! — задыхаясь от бешенства, глухо проговорил Егор. — Видит бог, зарубаю!

Калина отскочил от него в сторону.

4

На другой день писарь вызвал Егора в хуторское правление.

— Хватит тебе тут воевать, пойдешь в лагеря, — соврал он.

Егор уже слышал, что мобилизованные казаки якобы едут в лагеря на смену частям, уходящим на Дальний Восток, но, как и другие, не верил этому.

— Говори уж: «на японцев», — мрачно проговорил он. — А то выдумывают — «лагеря», «на смену». Какая может быть смена, как по всем хуторам народ забирают?

Писарь почесал ручкой за ухом, ехидно сказал:

— Что-то ты больно про народ стал беспокоиться, — и наставительно добавил: — Забирают мужиков, а казаки, какие государю подпорой являются, сами идут. Не хочется идти — так и говори… Распишись, что я тебе повестку вручил.

Егор посмотрел на него злыми глазами, взял повестку и бросил ее на стол.

— Пиши: Егор Захарович Дубов не имеет коня! Пролечил его на сына и к службе через то неспособный.

Писарь усмехнулся:

— Угу… Не желаешь служить? Царю и престолу отказываешься…

— Я сказал: у меня не на чем служить, — отчетливо повторил Егор. — Ежели вы дадите мне сто целковых, какими царь велит наградить мобилизованных, я куплю строевого коня, а там видно будет. Может, и война кончится, пока вы сполна выдадите те деньги.

Писарь направился к атаману, а казаки обступили Егора и стали его уговаривать:

— Брось, Егор. Маленький, что ли, дурачком прикидываешься?

— Может быть, и на самом деле в лагеря едем, что ж тут такого?

— А в лагерях тоже можно того, приголубить какую-нибудь, — крикнул кто-то из коридора.

Егор обернулся на голос. В это время дверь из соседней комнаты распахнулась, и писарь сухо бросил:

— Егор Дубов, к атаману.

Егор снял картуз, вошел, поздоровался по-хуторскому:

— Здорово дневали, Василь Сёменыч, — и устало опустился на лавку.

Атаман Калина, казалось, только этого и ждал. Хлопнув ладонью по столу, он сразу повысил голос:

Встать! К кому вошел? Тут улица тебе чи хуторское правление?

Егор стал во фронт, опустил руки по швам.

— Почему повестку не принимаешь? Опять бунтовать?

— Наговоры. С чего вы взяли, Василь Семеныч? — миролюбиво ответил Егор.

— Против государя пошел? Продался крамольникам? У-у, сукин сын, жалко руки об тебя марать!

Егор задрожал, шагнул к столу.

— Я жил, как люди, но кум ваш, Нефадей, подстрелил моего сынишку. Я крепился, пролечил быков, думал спасти сына, потом до коня черед дошел, — задыхаясь от волнения, проговорил он. — Так на чем я буду служить царю и отечеству, как у меня хлеб, пшеницу с трех десятин убрать нечем?!

— А-а, вон ты каким голосом начал говорить? Ты казак или мужик, а? На тебе крест святой или знак антихристов? — угрожающе заговорил Калина и опять ударил кулаком по столу: — Сгною в Сибири за такие речи! На каторгу отправлю, хамлета!