Искры - Михаил Соколов

Возле электрических фонарей, вдоль заводской стены, хороводом кружились хлопья снега и то пропадали в темноте, то опять бились о фонарь, как бабочки, и он мерно раскачивался из стороны в сторону. Из домны с шумом вырывались красные языки пламени, и на всем косогоре, белом, чистом, трепетали розовые тени. И было в них что-то радостное и бодрое.

На бугре, как на параде, нескончаемым рядом выстроились румяные домики и то озарялись огнем, то темнели. Леон смахнул с носа снежинку, подумал: «Вот и зима. Как быстро летит время!.. А годы идут».

Домой он пришел невеселый.

Алена спросила, не случилось ли чего, и он ответил с тоской в голосе:

— Так… Годы идут, а жизни хорошей мы с тобой еще и не видели.

Алена обняла его.

— Ну, а кто ж виноват, Лева, что жизнь такая? А ты отдохни немного. Пускай Ткаченко пока занимается всеми делами. Давай и я буду помогать тебе. Ты мне будешь говорить, что надо, а я Ткаченко буду передавать, — наивно предложила она и добавила: — Как Варя.

Леон поднял на нее глаза и привлек к себе. И так ему радостно стало и тепло на душе. Он поцеловал Алену в голову и сказал:

— Спасибо, родная.

За окном шел снег, мелкий, беспокойный, и все шуршал о стекла, будто в комнату просился. Вдруг стекло в окне зазвенело и все стихло. Потом звон повторился.

Леон вышел во двор и увидел Оксану. Она ездила к заболевшей Ульяне Владимировне и решила, возвращаясь в Александровен, проведать родных.

Глава четвертая

1

Утром Леон сквозь сон услышал испуганный голос Дементьевны:

— Война!

В следующую секунду голос, как плач, повторился в комнате, и Леон вскочил с постели.

По поселку, по улицам и по дворам летел и полошил людей панический слух:

— Война!

— Японцы напали на Россию!

И забегали по улицам, по дворам жители, передавая друг другу страшную весть, заголосили женщины, закричали дети, и все устремились на длинный высокий гребень бугра, будто оттуда были видны далекие поля сражений.

На бугре дул злой, пронизывающий ветер, вихрем кружился снег, и у людей перед глазами все кружилось и шаталось, как пьяное. Не верилось, что война началась, но все знали, что война уже идет. И каждый труженик думал: «Кому она нужна? Ради чего ее начали? За что, за какую провинность поедут на нее и сложат головы люди, а дети их останутся сиротами?»

Когда Леон поднялся на бугор, его окружили, — всех волновало одно:

— Ты читаешь газеты, Леон, скажи, кому она нужна, эта война?

Леон, бросив настороженный взгляд по сторонам, ответил:

— Мне война не нужна. Думаю, и вам, — посмотрел он на рабочих и мужиков с ближайшего хутора, — она без надобности.

— Неправильно, Леон. Надо христианскую веру отстоять от антихриста, от басурманов косоглазых — японцев, — наставительно проговорил подошедший Иван Гордеич.

По дороге на завод он сказал Леону:

— Ты осторожней, сынок, а то по дурости вылетишь с завода и на передовых позициях очутишься. С нашего завода, я слышал, на войну брать не будут.

Слухи о войне ходили давно. Леон не особенно верил им. Но недавно на завод поступили военные заказы, и инженер Рюмин взволнованно говорил на собрании группы, что война неизбежна, что она будет прямым следствием захватнической политики царизма на Дальнем Востоке. И Леон не знал: говорить ли об этом рабочим, или поехать к Чургину и посоветоваться, какой линии держаться в практической работе?

В цехах работа застопорилась. Всюду только и разговору было, что о войне, о распоряжении директора, о призыве запасных.

Новопрокатный цех с ночи стал катать круглые болванки пушечной стали. Возле печей суетились рабочие, недавно принятый по распоряжению Рюмина Бесхлебнов, переведенный с мелкосортного стана Ткаченко.

Вот Бесхлебнов, попеременно дергая за свисавшие с рольганга цепочки, подвел к печи машину, она протянула в ослепительное окно свои длинные стальные руки, обхватила ими рас каленную добела огромную болванку и вытащила наружу, а потом понесла к стану, роняя капли металла на чугунный пол, Ткаченко и Бесхлебнов, держа ее клещами, подвешенными к рольгангу, подвели к клети, бросили на площадку-стол. Когда стол поднялся, они направили ее в валки, и болванка исчезла в облаке пара. Через секунду она вновь вынырнула из валков, но ее опять направили туда же, а через пять минут она, грозная, раскаленная, уже катилась по роликовой дорожке к дисковой электрической пиле для разрезки на заготовки.

Леон спросил у Ткаченко:

— Что за профиль?

— Шрапнель, — ответил Ткаченко и спросил в свою очередь — Что будем говорить рабочим? Меня замучили вопросами.

— Как ты отвечал?

— Как говорил Рюмин: что она, эта война, нужна царю да капиталистам.

— Правильно. Сегодня обсудим все. Позови Ольгу, придется ей сегодня же поехать к Чургину.

Целый день в соборе, в церквах Югоринска служили молебны с провозглашением многолетия, «самодержавному, великому государю», потом ходили по улицам с хоругвями, с портретами царя и пели гимн.

Из хуторов на подводах съезжались запасные, толпами ходили по городу, пили водку и пели «Последний нонешний денечек».

— Проучим их, косоглазых нехристей! — раздавалось на улицах.

Кричали лавочники, гимназисты, чиновники, запасные. А в поселках проклинали войну, плакали и причитали женщины, стучали молотками старики, собирая ящики, сундучки будущим солдатам русской армии…

Вечером на заседании Югоринского комитета, на квартире у Рюмина, разгорелся спор. Леон и Рюмин говорили, что война между русским царем и японским микадо, не поделившими захваченные чужие земли, не отменяет революционной борьбы против самодержавия, что рабочим и крестьянам нет никакого дела до китайских и корейских земель.

Ряшин и Кулагин доказывали, что Япония сама пошла на Россию и что социал-демократы должны поэтому призвать рабочих на защиту отечества.

Споры ни к чему не привели. Разногласия в комитете, и без того расколовшемся на большевиков и меньшевиков, обострились еще больше.

Когда провожали первую партию запасных, Леон пришел на вокзал, запруженный народом. В рабочих тужурках, в крестьянских шубах, в свитках люди стояли на снегу, окруженные родными, сундучками, мешками с провизией. Над вокзальной площадью, как над огромным базом, стоял пар, от него индевела одежда, деревья.

Рядом с Леоном стояли маленькая женщина и невысокий худощавый крестьянин в старой, залатанной шубе. Женщина судорожно прижимала к себе уцепившихся за ее платье малышей и негромко причитала:

— Да покидает нас, родимые мои деточки, батенька наш, да повезет он свою головушку на чужую сторонушку…

Дед Струков провожал сына. Старик то и дело нагибался к свежеокрашенному зеленому ящику-сундучку, бренча замочком.

— На гибель гонят, язви их, а детишкам — карточки останутся на память. Эх!.. — с отчаянием махнул он рукой.

На перроне, окруженный толпой, под звуки гармошки лихо плясал вихрастый пьяный человек, задорно выкрикивая:

Эх, пляши, солдат, гуляй,Шире рот свой разевай,Схватишь пулю  —  плюнь вперед,Смерть солдата не возьмет!

Леон отошел в сторону и обратил внимание, что какой-то гимназист и дама ходили в толпе и раздавали небольшие кульки и медные крестики. На кульках было написано: «За веру, царя и отечество».

Из мягкого вагона длинного эшелона вышел пожилой полковник. Вокруг него засуетились ротные офицеры.

— По ваго-о-на-ам! — раздалась команда.

Площадь зашумела, зашевелилась, запасные торопливо попрощались с родными, взвалили на плечи сундучки, мешки и пошли на перрон.

Леон подошел к сыну Данилы Подгорного. Жена повисла у него на шее и рыдала, а мальчик руками обхватил его за ноги и голосил вслед за матерью:

— Батечка, родненький батечка, не ходи-и!..

Молодой Подгорный, розовощекий, кряжистый мужик, взял его на руки, поцеловал и, смахнув слезу, сказал отцу:

— Не дайте детям по миру пойти, в случае чего, батя.

— Не дам, не дам, сынок! Вертайся сам жив-здоров, — сквозь слезы ответил Данила Подгорный.

Через час погрузка была закончена. Офицеры отогнали народ от вагонов, и эшелон медленно тронулся на север. Женщины подняли крик, толпой хлынули вслед за вагонами, потом побежали. Вместе с ними бежала невестка Подгорного, падала на снег и вновь бежала, таща за руку ребенка. Потом схватила его, хотела показать выглядывавшему из вагона отцу, но поскользнулась и упала.

Леон поднял женщину, взял на руки ребенка.

— Не надо плакать, малыш! Слезами горю не поможешь, — говорил он, и у самого горло сдавило спазмой.