Путь теософа в стране Советов: воспоминания - Давид Арманд

— Руки вверх! — раздался голос, и мы оказались окружёнными красноармейцами с предупредительно направленными на нас ружьями.

Мы охотно сдались. Патруль предложил нам следовать за ним. После долгого пути по лесу нас привели в караулку. Мы вошли в неё прямо на лыжах, расстёгивать обледенелые крепления было бы слишком долго.

— Кто разрешил вам вторгаться в зону аммоналовых складов? Кто вы такие? — начал допрос карнач.

— Мы туристы, инженеры завода «Динамо». Какие у вас тут склады, понятия не имеем. Если хотите, чтоб здесь не ходили, надо поставить предупредительные плакаты.

— Со всех сторон поставлены. Но чтоб люди на нас с неба валились, извините, не предусмотрели. С тех пор как склады стоят, такого случая не было.

Выяснение отношений и переговоры по телефону с прокурором (какое счастье, что он же уполномоченный ОПТЭ) продолжались часа два. Карнач сам виноват, что в караулке натекли две большие лужи. В конце концов он нас отпустил, посоветовав впредь не спросясь броду не лезть в воду. Он дал нам сопровождающего до выхода из зоны, так как его людям дан приказ стрелять нарушителей без предупреждения. Серьёзные порядочки!

Девицы нам осточертели, и мы ушли в Тиетту. Тиетта по-лопарски значит «Наука». Так Ферсман назвал основанную им научную станцию по изучению природы, главным образом геологии Хибин. Станция помещалась в самом центре массива гор, в котловине озера Малый Вудъявр. Оно соединялось с Большим Вудъявром речкой, вдоль которой была проложена санная дорога. На всём озере Тиетта была единственным зданием. Высокий бревенчатый дом, окружённый балконом, с высокой треугольной крышей, он напоминал русский терем и стильно выделялся на фоне соснового леса.

В Тиетте мы прожили сутки. Для нас была новой обстановка научного отшельничества, в которой обитали сотрудники. Разбирали коллекции, сидели за микроскопами, чертили карты. При станции имелся хороший минералогический музей, в котором мы с удовольствием провели часть дня. Жизнь среди природы, совмещающаяся с деятельностью исследователя, показалась мне почти такой же привлекательной, как работа гидрометриста на висячем мосту через реку Ардон.

Сотрудники рассказали нам про трагический случай, который произошёл в прошлом году. Два туриста пошли зимой в Хибины и попали в буран. Заспорили, куда идти, и разошлись в разные стороны. Один вышел через три дня, весь обмороженный, в лопарское поселение, второго нашли только весной, в полукилометре от рудничного посёлка. Это был скелет, начисто объеденный росомахами. Осталось неясным, загрызли ли они его ослабевшего, или объели уже замёрзшего.

Мы познакомились с лаборантом Володей, и он взялся нас проводить через Хибины. Пошли. Начали медленно подниматься по долине Поачвумйока. Глубокий снег и тяжёлые рюкзаки затрудняли движение. Володя взял револьвер, мотивируя это обилием в тайге росомах. Через три часа утомительного подъёма по долине Володя скомандовал:

— Стоп, ущелье Рамзая. Чуть не прошли.

Действительно, без него мы обязательно прошли бы мимо, так узок и незаметен был вход в ущелье. Сквозное ущелье Рамзая представляло самый удобный из трёх проходов в Хибинских горах, которым можно было выйти на запад к Мурманской железной дороге и к озеру Имандра. Два другие прохода — ущелье Географов и перевал Чоргорр — труднее и выше, гораздо выше.

Мы вошли в знаменитое ущелье с чувством должного благоговения. Оно представляло собой трещину — клямм, разделявшую массивы Тахтарвумчорра на юге и Часначорра на севере. Стены его угрожающе нависали и пестрели всевозможными пятнами. Когда мы задирали головы, нам мерещились зеленоватые, лиловатые и даже красные тона. Вверху белела узкая полоска неба. Всё смотрелось через густой фильтр крупного снегопада. Местами клямм достигал всего десятка метров ширины.

В середине ущелья мы тепло распрощались с Володей. Чтобы оправдать наличие револьвера, он решил дать прощальный салют. Едва раздался сухонький звук выстрела, повторенный многократным эхо, как высоко над нами, вспугнутый громким звуком, задымился снежок. Потом он заструился водопадиком на нижележащую ступень скалы, потом, вобрав в себя лежавший там снег, обрушился ещё на несколько метров ниже. Мы глазели на эту игру с бескорыстным интересом, как вдруг, сообразив, что это имеет к нам непосредственное отношение, пустились наутёк. Но не тут то было! Ноги увязали в глубоком снегу по колено, лыжи не показывались на поверхности, палки погружались наполовину и не помогали движению. А лавина росла и своим шумом вызывала себе подобных в других точках ущелья. Так бывает во сне: убегаешь от опасности, а ноги вязнут в какой-то патоке, и так ни с места. Сухая лавина сошла в нескольких десятках метров от нас и рассыпалась конусом, завалив нас только по пояс. Да, нам чертовски повезло! Если б с головой, то мы так бы и остались стоять до лета, будучи намертво привинчены к земле жёсткими креплениями и навалившимся на них снегом.

Выбарахтавшись кое-как из снежного капкана, мы вышли к противоположному концу ущелья. Перед нами открылась широкая долина Лутнермайока, покрытая лесом и полого спускающаяся к Имандре. Мы были вознаграждены почти непрерывным трёхчасовым скольжением — апофеозом лыжного туризма. Вечером мы со станции Хибины сели в поезд, шедший в Мурманск.

Мы слезли в Коле, решив пройти до Мурманска пешком, чтобы познакомиться с ландшафтом. Кола представляла собой деревушку с совершенно почерневшими избами. Главной достопримечательностью была крохотная церквушка времён Господина Великого Новгорода.

Действительно, ландшафт в корне изменился. От Колы на север тянулось почти горизонтальное плато, покрытое чахлой тундровой растительностью. То и дело выступал на поверхность рухляк — кора выветривания. Морской ветер сдувал снег, так что временами приходилось снимать лыжи.

В Мурманске, состоявшем из двух-трёх рядов двухэтажных, преимущественно деревянных, домов, мы первым делом направились в порт, чтобы узнать, как можно пробраться поближе к Баренцеву морю. Нам показали на тральщик, который должен был выйти к Терскому берегу и, так как для промысла был не сезон, он сможет забрать пассажиров. Но так как он только 5 дней как пришёл из аналогичного рейса, вся команда, не исключая капитана, гуляла, то есть была вдрызг пьяна.

— Когда проспятся, тогда и пойдут, — объявил начальник порта.

Этого счастливого момента мы ждали два дня. Когда матросы, наконец, пришли, они, успев сильно опохмелиться, едва держались на ногах. Капитан пропитым голосом матерился в трубу, но механик никак не мог запустить двигатель, и вообще бестолочь была удивительная.