Пролог - Николай Яковлевич Олейник

Ранним утром к нему постучали. Сергей Михайлович открыл — в дверях, смущаясь, стоял один из крестьян.

— Господин, — слезно говорил, — может, вы дохтур, то очень прошу... Богдана, жена моя... ей очень плохо. Животом заболела.

Сергей Михайлович обратился к Фанни:

— Это эмигранты, переселенцы с Украины. Пойдем посмотрим.

Фанни Марковна быстро собралась, и крестьянин повел их длинными, полутемными переходами в трюм. Здесь было сыро, душно, под потолком едва светилась слабенькая лампочка.

— Сюда, прошу вас.

Больная лежала на расстеленных рогожках, в изголовье громоздились узлы, мешочки, какая-то посуда. Вокруг больной хлопотали соседки.

— Что с вами? — наклонилась над женщиной Фанни.

— Живот. Огнем горит — сил нет терпеть.

— Может, воспаление аппендикса, — сказал Сергей Михайлович. — А что судовой врач? К нему обращались? — спросил крестьянина.

— Эх, господин! При наших ли деньгах обращаться к врачу? Сами как-нибудь...

Фанни Марковна тем временем осмотрела больную.

— По всем признакам воспаление аппендикса, — сказала она. — Впервые болит, — обратилась к больной, — или случалось и раньше?

— В первый раз, милая панночка, в первый раз, — горячо прошептала женщина. — Не дай бог никому...

— Необходима операция, — сказала Кравчинская. — Надо обратиться к врачу. Может, ты, Сергей, с ним поговоришь?

— Помогите, если в ваших силах, — подошел парень, с которым Сергей Михайлович разговаривал накануне.

— Мы не врачи, — пояснил Степняк. — Жена немного разбирается, но здесь необходима квалифицированная помощь, хирургическое вмешательство. Надо обратиться к врачу.

— Врачу нужны деньги, а где их взять?

— Я попробую договориться с ним, — пообещал Степняк.

— Жаль, что вы не доктор, — подосадовал парень.

— Почему же?

— Вы хороший человек.

— Не торопитесь с выводами, — сказал Степняк и направился к выходу.

Десятки глаз — заспанных, печальных, встревоженных — с интересом провожали его. Трюм просыпался, зевал, чесался, от разворошенных лохмотьев еще сильнее несло терпким человеческим потом, мочой, а из многочисленных уголков, перегородок слышался глухой, монотонный шепот — это эмигранты вымаливали у бога лучшей для себя доли.

Разговор с доктором только обозлил Сергея Михайловича. Узнав, что больная крестьянка-переселенка, врач равнодушно хмыкнул, поднял на Степняка удивленный взгляд.

— Сэр, — прошепелявил он, — пассажиры, за здоровье которых я отвечаю, находятся в каютах, а в трюмах — да будет вам известно — груз.

— Но ведь там люди! — возмутился Степняк. — Сотни людей!

Врач усмехнулся, начесал с боков на роскошную свою лысину остатки волос.

— Я понимаю вас, сэр, — сказал он примирительно. — Однако... не предусмотрено. В трюме своя жизнь, свои порядки.

— Речь идет о женщине, матери, — настаивал Степняк. — Наконец, я прошу вас... как джентльмена.

— Разве что так, — сдался наконец врач. — После завтрака.

— Но...

— Никаких «но»...

— Я хотел сказать, сэр, что требуется немедленное вмешательство, — добавил Степняк, — аппендикс может лопнуть.

Не проронив больше ни слова, врач вышел в соседний салон.

...Спустя час или немногим более, когда Степняк, изверившись в добропорядочности служителя медицины, направился было в трюм, на полпути ему встретился тот самый парень. Он торопился, они едва не разминулись.

— Где же врач? — спросил встревоженно, когда Сергей Михайлович остановил его. — Она умирает.

— Как умирает? — невольно вырвалось у Степняка.

Он понимал всю бессмысленность этого вопроса, поэтому, не ожидая ответа, побежал вниз. В углу, где была больная, стоял тяжелый, спертый воздух.

— Боженька... Дайте мне взглянуть... Вынесите меня на свет. — Больная уже не стонала, лицо ее покрылось густыми каплями пота. — Данило, — протягивала к мужу обессилевшие руки, — не довелось нам...

— Ее можно вынести? — спросил у Фанни Марковны парень.

— Лучше бы не трогать.

— Умоляю вас... воздуха дохнуть бы...

Крестьяне переглянулись, потом устремили взоры на Степняка, словно ждали его решения. Сергей Михайлович побледнел, от негодования на лице обозначились желваки. Если бы речь шла не о женщине — о побратиме, друге, — он, кажется, знал бы, что делать. Здесь же... Единственное, что он мог, — побежать еще раз к врачу, заставить его, бездушного, оказать помощь больной. Да, он так и сделает! Так и сделает!..

— Я сейчас, быстро, — сказал и уже сделал несколько шагов, но парень окликнул его:

— Подождите, мы к нему понесем больную.

— Это опасно, может произойти несчастье...

— Ой, люди... Несите меня... В глазах стало темно, свет почернел... Дан... — У больной начались конвульсии.

Данило подхватил больную на руки, но выпрямиться не смог, сил не хватило, тогда подбежал парень, и вдвоем они понесли ее к крутым железным ступенькам.

...Когда на корабле пробило двенадцать, Богдану Грищук хоронили. Не плакали над ней ни отец, ни мать, не печалились ивы на родном подворье, гроб ее не устилали душистыми травами, не повивали барвинком; в ее почерневшее от мучений лицо, в навеки закрытые глаза смотрел сейчас весь мир — тот, из которого она вышла и в который стремилась, спешила, чтобы заработать горькую копейку... Плакали над Богданой женщины-односельчанки, предвидя в ее судьбе свою — раннюю или позднюю; тер сухие глаза Данило — мужчина, муж, с которым думала, мечтала жить-поживать, растить детей... Потом, как велели корабельные порядки, тело ее зашили в мешок и опустили за борт — в волны холодного ревущего океана. Долго еще плакали женщины, долго смотрел на бушующие волны, принявшие в свои холодные объятия его суженую, несчастный Данило, кружили и кружили над палубой крикливые прожорливые чайки...

Богданы не стало. Кто-то сделает об этом однословную пометку в черных своих невольничьих списках, кто-то долго, всю жизнь будет оплакивать и ее, и свою горькую долю, Степняку же, в его чашу смерть Богданы дольет еще одну каплю полынного сока, и эта капля будет жечь его душу огнем ненависти, будет звать к мести.

На восьмой день плавания, утром, «Сити оф Берлин» входил в Гудзонов залив. Посреди залива, на небольшом островке, высилась