Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Настенька, ты все-таки любишь меня? – спрашивала Анна Федоровна.
– Не знаю, мама…
Это детское «не знаю» являлось каким-то роковым порогом, отделявшим мачеху от падчерицы. В существовании его Анна Федоровна не могла обвинять даже старую Гавриловну. Эта любовь к отцу заслоняла все и служила проявлением какого-то темного органического чувства. Из-за него смутно обрисовывалась тень другой женщины, женщины-матери, которой всецело принадлежали эти детские чувства.
VII
Прошло полгода. Время делает свое дело. Жизнь Парначевых вошла в свою колею. Семен Васильевич, возвращаясь каждый день домой со службы, чувствовал себя бессовестно счастливым. Свое гнездо было восстановлено. Некоторые недоразумения, возникавшие вначале из-за девочки, давно улеглись, и все пришло в порядок, а именно последнее Семен Васильевич ценил в жизни больше всего. Из этого принципа он понемногу раззнакомился даже со старыми приятелями, с которыми завязал дружбу во время своего вдовства. К чему гости, когда они вносят в правильно поставленную жизнь беспорядок… Достаточно было новых родственников, которые, по крайней мере, умели себя держать и в своих родственных отношениях отбывали какую-то повинность. Анна Федоровна тоже не любила гостей и, в виде развлечения, позволяла себе только редкие выезды в театр. Сказывался эгоизм счастливых людей.
Лето Парначевы прожили на даче в Озерках. Семен Васильевич хотел было взят отпуск, чтобы ехать в Парначевку, но Анна Федоровна его отговорила. Зачем брать второй отпуск в течение одного года, что может навредить на службе. А из Озерков можно было ездить в Петербург каждый день. С этим нельзя было не согласиться. Осенью Парначев переехал на ту же квартиру на Николаевской улице.
Время летело незаметно. Стояла уже крепкая осень. Земля была скована первым морозом. По утрам выпадал первый снежок и к вечеру таял. В этот переходный момент Петербург приобретает особенно бодрый вид, предвещающий наступление шумного зимнего сезона. Со всех сторон в Петербург стягиваются запоздалые где-нибудь на водах петербуржцы и едущие по делам провинциалы.
Итак, в один из таких морозных осенних дней Семен Васильевич возвращался к обеду домой. Он чувствовал себя необыкновенно бодро и даже что-то насвистывал из «Кармен». У самого подъезда неожиданно к нему в ноги бросилась какая-то старуха и причитала:
– Батюшка, Семен Васильевич, выгнала!.. И девочку прибила…
В первый момент Семен Васильевич принял старуху за нищенку и только потом рассмотрел, что это была няня Гавриловна.
– Няня, что случилось?!.
– Ох, кормилец, девочку прибила… Я, значит, заступилась, а она и меня выгнала…
В дверях стоял швейцар Андрей и ждал только знака, чтобы оттащить старуху. Второй дворник уже снял шапку, чтобы тоже что-то такое исполнить. Семен Васильевич переконфузился и коротко сказал:
– Няня, ты мне делаешь скандал на улице. Иди домой…
– Ох, боюсь, родной…
– Пожалуйста, не болтай глупостей.
Семен Васильевич не помнил, как взбежал к себе в третий этаж, как позвонил, как снял шубу и бросил на руки оторопевшей горничной.
– Где девочка?
– Барышня в кухне…
В кухне у окна действительно стояла Настенька с опухшими от слез глазами. На розовых щечках оставались грязные полосы недавних слез. Она как-то испуганно посмотрела на отца и не решилась броситься к нему, как это делала раньше.
– Деточка, что такое случилось? – спрашивал Семен Васильевич, поднимая на руки Настеньку. – О чем ты плакала?
– Меня… мама… прибила…
Девочка неудержимо зарыдала. Семен Васильевич что-то хотел сказать, но увидел кухарку и молча унес девочку к себе в кабинет. Дорогой он успел решить, что прежде всего нужно переговорить с женой.
Анна Федоровна, одетая, лежала у себя в спальне на кровати и, очевидно, приготовилась к встрече с мужем. Она была бледнее обыкновенного и взглянула на него исподлобья, как загнанный зверь.
– Аня, голубчик, что случилось? – строго и виновато спросил Семен Васильевич, подбирая тон.
– Вы знаете, что случилось… – рассчитано-грубо ответила она. – Идите и расспрашивайте вашу прислугу.
– Ты… ты била девочку? – уже шепотом спросил Семен Васильевич, чувствуя, как его начинает трясти. – Ты ее била?
Она села на кровать, посмотрела ему в лицо и ответила с улыбкой:
– Да, я ее била, потому что это дрянная девчонка, которая отравляет мне жизнь по капле.
– Но ведь она ребенок, Аня!.. Наконец, отчего ты мне раньше сама ничего не сказала?.. Я… я принял бы меры,
Она иронически засмеялась.
– А где вы раньше были? Отчего вы не желали замечать, что меня все ненавидят в моем собственном доме? Вы упорно не желали видеть, как меня изводила какая-то Гавриловна… Теперь довольно. Я больше ничего не хочу знать.
Семен Васильевич задрожал от бешенства и быстро заговорил сдавленным голосом:
– Но это еще не давало тебе никакого права бить беззащитного ребенка, тем более, что у него есть отец!..
Она точно обрадовалась этой реплике и глухо захохотала.
– Да, да, отец… – повторяла она, глядя на него злыми глазами. – И я ее ненавижу, ненавижу вашу дочь!.. Теперь вы довольны? Так и знайте…
Она даже рванула подушку и заскрипела зубами. Лицо покрылось мертвенной бледностью, зрачки глаз расширились, грудь тяжело поднималась. Он хотел что-то сказать, но, взглянув на это помертвевшее лицо, отвернулся и тяжело зашагал по комнате. Она, как зверь, которого укрощают, не спускала с него глаз и боялась пошевельнуться…
– Это гадость… – заговорил он, останавливаясь. – Может быть, девочка и виновата, но бить ребенка…
– Не девочка виновата, а ваша дочь.
– Аня, ты сходишь с ума.
– Да. Я всех ненавижу. Я всем угождала, ко всем подлаживалась… пряталась от самой себя… Я готова была просить, как милостыни, хоть одну капельку этой детской любви… А теперь мне ничего не нужно!.. Я и вас ненавижу вместе с вашей порядочностью…
Произошла самая бурная сцена, причем супруги не поскупились на взаимные обвинения и оскорбительные слова. В результате с Анной Федоровной сделалась настоящая истерика. Семен Васильевич махнул рукой и, хлопнув дверью, ушел к себе в кабинет. Он ненавидел жену в свою очередь.
Настенька сидела в кабинете. Отец вошел и строго посмотрел на нее. Девочка видимо смутилась и опустила глаза.
– За что тебя била мама? – спросил Семен Васильевич, сдерживая строгий тон.
– Не знаю. Я сказала, что она надела мамину брошку.
– Так. Откуда же ты узнала, что это мамина брошка?
– Няня сказала… А тетя меня ударила… рукой, потом схватила за волосы.
– Довольно.
Семена Васильевича охватила страстная жалость. Он посадил девочку к себе на колени и молча целовал ее личико, глазки, маленькие детские руки. Произошло что-то безобразное и дикое,
