Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Какая я глупая, в самом деле, – говорила самой себе Анна Федоровна, начиная раздеваться. – Я только думаю о себе…
Когда Варвара Васильевна вернулась с известием, что доктор не нашел ничего особенного и что нужно ждать, Анна Федоровна извинилась, что будет переодеваться при ней, и, переодеваясь, принялась рассказывать о своих впечатлениях, вынесенных из свадебной поездки. Она не скрыла того затаенного враждебного чувства, с каким ее встретили няня Гавриловна, попадья с погоста и старые дворовые из Парначевки.
– Я их вполне понимаю, – объясняла она спокойно. – На их месте и я, вероятно, сделала бы то же самое. Если что меня постоянно обижало, так это то, что все они видели во мне немку, до милого дядюшки включительно. Это, наконец, мне начало надоедать, тем более, что мой муж гораздо больше немец, тем я немка.
Затем она не без юмора передала все подробности своего пребывания в Заозерске и о том, как дядя тогда на вокзале не заплатил за шампанское.
– Он мне кажется большим ребенком, – резюмировала она свои родственные впечатления.
Доктор не мог окончательно успокоить Семена Васильевича, но придал ему некоторую дозу мужества. Хорошего, конечно, немного, но и серьезной опасности пока нет, – доктор взвешивал каждое слово с кабалистической точностью своего аптекарского веса.
– Теперь мы можем ехать к маме, – предложил Семен Васильевич, когда доктор ушел.
Он сделался вдруг как-то особенно внимателен к жене, точно почувствовал себя в чем-то виноватым. Эта перемена не понравилась Анне Федоровне, как невольная фальшь. Вполне естественно, что родная дочь ближе тещи…
Гагены жили на Васильевском острове, недалеко от Среднего проспекта. Старушка Маргарита Егоровна ужасно обрадовалась, когда увидела, наконец молодых. Она долго-долго обнимала дочь и смотрела на нее такими глазами, точно кто за этот срок первой разлуки мог ее подменить. Потом старушка обиделась, когда узнала о болезни Настеньки.
– Отчего же Варвара Васильевна не дала знать мне? – роптала Маргарита Егоровна, стараясь сдержать себя. – Ведь я теперь не чужая девочке…
– Мама, представь себе, даже я забыла об этом, – успокаивала ее Анна Федоровна. – Так как-то… Ну, перестань, мама.
– Вы меня все забываете…
Впрочем, это неудовольствие скоро сменилось новым приливом родительской любви, тем более, что Маргарита Егоровна вспомнила, что молодые с самого утра еще ничего не ели. Она принялась угощать их с таким видом, точно они умирали голодной смертью. В семье Гагенов питание, вообще, составляло своего рода культ и было обставлено своего рода фамильными церемониями. Анна Федоровна только улыбалась про себя, припоминая неистовые формы питания милейшего дядюшки Захара Ильича, которого она начинала любить вопреки всей своей немецкой крови и даже тому, что у дедушки был свой дом в Петербурге.
Анне Федоровне сделалось совсем весело, когда она вспомнила, что она теперь дама, настоящая дама, вполне самостоятельный человек, а Семен Васильевич не простой гость, который в течение целого года ходил к ним, а ее собственный муж. Она с девичьей живостью побежала в свою комнату, обставленную с педантичной простотой. Боже мой, какая маленькая комнатка и как все бедно. Вот и ее рабочий столик, и полочка с книжками, и стеклянный шкапик с разными сувенирами. Да, тут была целая коллекция этих дешевеньких сувениров, по которым можно было бы восстановить все детство.
«О, я этот шкапик возьму себе, – решила про себя Анна Федоровна. – Когда состарюсь – приятно будет взглянуть…»
Вообще этот первый визит прошел очень весело и непринужденно, и Маргарита Егоровна успокоилась за счастье дочери. О, она вперед чувствовала, что Семен Васильевич будет прекрасным мужем… О Парначевке Анна Федоровна рассказывала в общих чертах, усвоив себе давешний шутливый тон, и ни словом не выдала своих первых житейских неудач. Замужество уже провело роковую черту, которая навсегда отделила девушку от родного очага. У нее теперь была собственная жизнь, свои радости и свои огорчения, – зачем говорить о последних даже матери и напрасно тревожить ее? Ведь эти огорчения со стороны даже и непонятны, потому что существовали только для нее одной и никого не должны были касаться.
При прощаньи Маргарита Егоровна спросила дочь:
– А как, Аня, твои отношения к этой девочке?
– Пока ничего, мама, – уклончиво ответила Анна Федоровна. – Думаю, что помаленьку все устроится со временем.
Домой Анна Федоровна вернулась успокоенная, точно набралась какой силы, побывав в родном гнезде. Теперь ей казалось странным, что она еще так недавно могла придавать какое-то значение болтовне няньки Гавриловны или попадье с погоста. Если уж на то пошло, так они должны ее бояться, а не она их.
Болезнь Настеньки через три дня совершенно определилась. Кризис миновал благополучно. Выздоровление наступило быстро, как это бывает только у детей. Семен Васильевич уходил на службу и возвращался домой только к обеду. Анна Федоровна большую часть дня оставалась дома одна и постепенно входила в роль молодой хозяйки. Варвара Васильевна приходила только проведать время от времени племянницу, и Анна Федоровна постепенно вводила свои порядки. Мерка для воспитания Настеньки была готова, – Анна Федоровна при каждом нерешительном случае вспоминала собственное детство. Она действовала с мягкой настойчивостью и не принимала возражений. Например, Настенька не была приучена каждое утро чистить зубы, умываться холодной водой, самой одеваться и самой прибирать свои игрушки. Собственно, виновата была няня Гавриловна, видевшая в Настеньке «рожоное дворянское дите». Необходимо было воевать с этой выжившей из ума старухой, и Анна Федоровна была рада, что ни разу не погорячилась и не вышла из себя, а делала по-своему, с мягкой настойчивостью опытной в таких мелочах женщины.
Но был один пункт, где всякая логика была бессильна и Анна Федоровна чувствовала себя безнадежно чужой. Это было для нее самым больным местом. Именно, девочка была страстно привязана к отцу, хотя он решительно ничего не делал для того, чтобы вызвать такое чувство. Даже напротив, он держал себя с дочерью строго и взыскательно. Но достаточно было одного его слова, чтобы Настенька вся расцвела. Она была готова для отца сделать все, потому что весь ее детский мир помещался в нем одном. Конечно, по-своему Семен Васильевич очень любил дочь, но никогда не баловал. Пред Анной Федоровной стояла непроницаемая тайна детской любви, и она напрасно ломала свою голову над ее разгадкой. Раз уже
