Реальность сердца - Татьяна Апраксина

Второй — воплощенный разум, перед которым я раскрываю свои карты, не позволяя увидеть сдающую руку. Паутина возможностей делается для него ясной, он видит все ходы лабиринта случаев. Но он бездействует, и чем сильнее я пытаюсь подтолкнуть его, тем лучше чувствует чужую волю, примешанную к своей — и застывает, оцепеневает зимней рыбой в спячке, скользящей на грани бытия и небытия, змеей проскальзывает по барханам, не нарушая узора. Смелости я в него вдохнуть не могу; не могу и сделать его перчаткой на руке, куклой, действующей по моей воле. Он — моя опора, родоначальник моей династии; но как мне сделать его своим? Я стоял за его плечом с первого дня; у нас почти одно имя, я не солгу, назвав его своим созданием. Но могу ли назвать — своим? Не могу полностью управлять обоими — а, значит, нельзя полагаться на эти инструменты. Жаль, очень жаль: их остается только три, но лишь один из них — истинный союзник. А тот, кого я зову братом, уже изнемогает от нетерпения, и мне приходится делать все, чтобы последний глоток силы он получил в выбранный мной момент. Он, конечно, получит этот глоток. Ровно столько, чтобы войти, но тут же пасть в схватке с узурпаторами его мира. Там, где прогремит эта схватка, не останется никого. Там, где она разразится, останусь только я. Лишь одной капли крови не хватает нам, чтобы началась гроза — и сейчас я делаю все, чтобы эта капля не пролилась раньше времени. Мое проклятье сжимает кольцо, и до грозы близко, очень близко; любое случайное слово, любая мелочь может начать ее, и тогда лавину уже будет не удержать. Щепка, камушек, пылинка — и сойдет с гор судьбы снежная стена, уничтожающая все и вся.

Единственная капля золотой крови, пролитая уже не по обряду, а любым образом. Кинжал в спину и яд в вине, понесшая лошадь или дубинка разбойника — любая случайность, которая прервет жизнь одного из проклятой четверки; ибо из всех, кто был связан кровью, смертью и проклятием, уцелели лишь отпрыски династии узурпаторов. Теперь мне хранить их, бережно и расчетливо, как сапер хранит взрыватели и заряд, не позволяя им сдетонировать раньше времени.

Те же, кого я назначил хранителями — негодные инструменты, выпадающие из рук.

Порой мне хочется умыть руки, отойти, уйти прочь; пусть действуют сами. Это мелкая, глупая, суетная мысль, недостойная меня, бессмертного из племени бессмертных, ибо мы вошли в бытие, когда оно еще не было бытием, пребудем, когда оно вновь перестанет им быть. Мы — слуги Закона, призванные оформлять сущее и стоять на страже его движения, и предел нам неведом, как неведомо и другое: кто повелел быть такому Закону, по которому сущее есть колыбель для разума, который мы не создаем, но лишь пробуждаем, и разум должен расти. Дитя должно покидать колыбель и становиться на ноги, делать первые шаги, а потом устремляться — куда?.. Нам — неведомо; но мы рождались со знанием, что так быть должно, а потому — мне суд и мне — воздаяние тем отступникам, что посмели слишком туго спеленать дитя, чтобы навеки оставить его в колыбели.

Кто был тот, первый, что породил нас? В бесконечных странствиях мы ни разу не встречали его, не находили ни малейшего следа, ни единого доказательства его существования. Не дано нам ни знания о его существовании, ни возможности верить. Вера — удел смертных, мы же умеем только знать. И мы знаем Закон. Закон — наша суть, то, что возникло раньше нас; но этот закон вовсе не является непреложным, и ему можно не следовать — как не следуют те двое, которых я стремлюсь изгнать, как не следует создатель трехмирья, пытающийся уничтожить колыбель разума, швырнув дитя в огонь. Мое племя, племя беспечных танцоров, которых презирали хлопотливые мыши, что начали строить норы и лепить прочные стены — вовсе не мотыльки, пляшущие на чужих ветрах. Мы, гонимые чужаки и вольные ветра, не терпевшие стен, отныне стали стражами Закона. Не имеющие своих домов, не скованные жаждой, заставляющей искать почитания, любви, преклонения. Не плененные зависимостью от своих творений. Способные смотреть со стороны и видеть, где Закон нарушен — ради любви или ради прихоти, из тщеславия или глупости. Я — Страж. Я войду в трехмирье, чтобы вернуть его на пути закона. Разорвать узы, распутать пеленки и поставить на ноги младенца, которому уже давно пора не делать первые шаги — бежать. Миры-колыбели, бессчетные норы, отнорки, логова и берлоги — лишь коконы, из которых должны вылупляться бабочки. Мое племя создано, чтобы плести эти коконы, питать их, пусть даже собой, охранять от загнивания, терпеливо стоять на страже, пока гусеница станет личинкой, а личинка — бабочкой, и кокон лопнет, а разум расправит радужные крылья и взлетит. Куда? Нам — неведомо. Нам не дано узнать этого, как не дано узнать, чья воля вытолкнула нас из радужного небытия в сущее, чья воля заложила в нас знание Закона и повелела одним творить колыбели, а другим — скользить по ним, постигая миллионы разных путей ввысь; путей — и способов свернуть с пути.

Но когда детище, которое я освобожу, скользнет в небо, я надеюсь увидеть, что там, за его горизонтом… Ради этого стоит терпеть неловкие инструменты, и давить в себе минутное отчаяние, вновь и вновь пытаться достучаться до слишком быстрых или слишком нерешительных, помогать верным и препятствовать злокозненным. И я возвращаюсь к своему узору, терпеливо распарывая стежок, что вышел кривым, чтобы повторить движение иглы. Вновь и вновь, пока все нити не переплетутся верно.

— Заходите, не бойтесь. «Я не боюсь, — едва не сказал Саннио. — Мне неприятно, а это, как говорит Реми, вовсе не одно и то же…». После вчерашнего разговора у Алларэ с любимым дядюшкой пересекаться хотелось пореже и ненадолго, а тот, словно назло, вел себя любезно, внимательно и даже ласково. Вот только ласка, ради которой Саннио раньше пробежался бы босиком по углям, теперь казалась неуместной и ненужной.

Вчера Альдинг Литто завел его в кабинет под руку, едва ли не силком; нажав на плечо, заставил опуститься в кресло. Встал рядом, словно безмолвный страж. Отсутствие младшего Гоэллона не осталось незамеченным. Резкий, словно пощечина, взгляд дяди, удивление Реми, тревога Фиора… никто не сказал ни слова, но напряжения в кабинете хватало, чтобы понять: улизнуть тайком не удалось. Теперь господин герцог Гоэллон устроит племяннику веселую жизнь, можно и гаданьем не заниматься… По правде говоря, вернулся Саннио только из-за просьбы Альдинга: северянин сумел его напугать. Только ради него и сел, приготовившись слушать объяснения герцога Гоэллона, которых жаждали все остальные. Сам наследник ничего не хотел. Только не огорчать лишний раз барона Литто — слово «умоляю!» резануло по ушам и заставило верить в то, что все серьезно. Ничего значительного, такого, что заставило бы согласиться, Саннио не услышал. Герцог Гоэллон говорил о том, что доставка любого груза из сопряженного мира связана с большими трудностями, что нельзя надеяться на этот груз, а уж равномерно и справедливо распределить его по всему обитаемому миру не получится и чудом. Значит, будут потери. Огромные, неисчислимые. Нет такой цели, ради которой стоило бы обрекать на смерть сотни тысяч людей от Северного до Южного пределов.