Реальность сердца - Татьяна Апраксина

Стыдно-то как, и впрямь, что ли, утопиться в мелком теплом озере? Может быть, получится? И не расскажешь никому. Единственный, кто понял бы и поверил — Альдинг, но его здесь уже нет. Уж не потому ли он избегал бывшей подруги, за которой так нежно ухаживал до самой весны? Герцог называл его самым одаренным и старательным, а еще барону Литто снились вещие сны — так неужели же увидел, понял, узнал… Так почему молчал? Постыдился лезть в подобные дела? Нашел повод стыдиться! Ох, да что ж такое, да почему же нет никого и поговорить не с кем, и почему никто ничего не сказал, не остановил, не одернул? Только юный Саннио, еще даже не знавший, кто он такой. Глупый мальчишка-секретарь, так старавшийся защитить ее от посягательства нехорошего господина. Ну и кого он на самом деле пытался защитить? Серебряная кровь, такой же, как Альдинг — у них же не разберешь, что они знают и понимают, а что чувствуют, не разбирая причин и следствий, просто зная, как правильно и что нужно делать. И чего делать нельзя. «Госпожа Къела, а если вместо герцога я решу вас чему-нибудь научить?» Наследник герцога, еще не знавший, что он — наследник, смешное робкое чудо, никак не понимавшее, что с секретарями обращаются вовсе не так, что по Руи видно, кто для него этот мальчик — родная кровь, сокровище, с которого бы пылинки сдувать, да поймет, а почему-то нельзя; Керо тогда думала — сын, найденный слишком поздно, а потому особо, вдвойне и втройне ценный. Оказалось — племянник; невелика разница, если своих детей быть не может, а ты — единственный, оставшийся в роду. Пусть уже сама не верила ни в какое проклятье и предсказание, точнее уж – верила в то, что для герцога Гоэллона нет никаких проклятий, ему любые проклятия не страшны, потому что он сильнее… только мальчику закатила оплеуху такую, что едва не разбила себе кисть: чтоб неповадно было, чтобы и думать о подобном забыл, даже если в шутку сказал, даже если просто поддеть хотел. Знала, что за мальчишку Руи убьет — не за опасность даже, за тень опасности для него. Что б его не послушать было, дурака наивного и невинного, спасителя непрошенного… А если на самом деле не верила, то почему тогда сказала герцогу — «нет!»? Ведь не знала еще о том, что будет Эмиль, замок Бру, Оганда и свадьба… верила и врала сама себе? Керо хотелось плакать, но слез не было, и она завыла, прикусив предплечье. Простыни пахли лавандой и нероли, терпко и сладко; запах этот еще вечером ей нравился, пьянил лучше вина, а теперь вдруг показался тошнотворным. К горлу подступил кислый ком рвоты, голова кружилась — и Керо с холодным равнодушием поняла, что причиной тому вовсе не недавнее волнение.

— Удивительно своевременно, — вслух сказала она. — Нарочно и не придумаешь.

Трудно, когда тебя едва слышат. Еще труднее, когда тебя слышат слишком хорошо. Нашему племени трудно говорить со смертными. Нужны ориентиры, точки опоры, каналы. Недаром ни один из нас не сумел обойтись без алтарей или жертвенных камней, храмов, икон или статуй, обрядов и молитв. Слишком уж по-разному для нас и для них звучит слово «время»: мой миг — годы смертных; для меня оно — океан, для них — быстрая река. Слишком уж отлично друг от друга мы мыслим. Барьер устной речи может преодолеть лишь страстный зов, позволяющий смертным невольно, неосознанно облекать слова в понятные нам образы. Вот почему лишь молитва, произнесенная на пределе сил, на том надрыве, что переворачивает самого смертного изнутри, достигает ушей богов. Быть же услышанным и понятым для меня еще тяжелее, чем для смертного — я не говорю словами; привычные для меня образы кажутся им то снами, то наваждениями. Как любой из моих инструментов распознает сказанное, я не могу знать заранее; остается надеяться на то, что я буду понят верно. Надежда же не всегда оправдывается. В громыхающем железом полумире есть устройства для связи на расстоянии, позволяющие слышать голос и видеть лицо собеседника; когда в разговор вкрадываются помехи, он делается весьма забавен. Мне не так смешно — если двое смертных всегда могут повторить, уточнить, переспросить, мне остается лишь надеяться — вновь надеяться, — что я буду понят верно. По обрывкам, по образам, распознанным, признаться, произвольно. Иногда слишком вольно, иногда довольно точно — но с непредсказуемым результатом. Ту девочку, что стала марионеткой, надетой на руку куклой, я искал долго — и еще дольше заплетал пути, и то, не будь она почти лишена сознания, и уж вовсе лишена воли, ее губы не отчеканили бы те слова, что я подбирал долго, очень долго.

На грани сна и бодрствования, в миг предельной усталости, в момент отчаяния я могу достучаться… а потом остается только ждать, наблюдая. Безнаказанно и свободно я могу пользоваться лишь разумом птиц, но этого недостаточно — а большее было бы слишком опасно. Те, другие, хотя и погружены в полусон, откликаясь лишь на ясный, громкий зов, дремлют чутко, словно сторожевые псы. Пусть даже лучшей из моих марионеток удалось отвлечь их, успокоить и утешить, избавив от короля-безумца и вернув венец юноше, чей разум ясен, здрав и не заставляет глупых попечителей трехмирья вздрагивать во сне. Сами они не могли оборвать тревожащую, беспокоящую, тягостную связь, ибо связаны с династией своих потомков не только узами обещаний и законов; как смертный, даже страдая от боли, не вырвет себе глаза, так и они бессильны отказаться от пуповины, тянущейся к порождению их силы, увенчанному золотым обручем.

Они предупредили смертных о том, что посягательство на золотую династию будет стоить жизни трехмирью; разумеется, не объяснили почему. Не поведали, какова истинная природа связи между династией королей одной-единственной державы и богами. Лучший из ведомых мной узнал об этом от меня; мы построили расчет на том, что связь, перекинутая на здравого умом юношу, доставит им удовольствие, которое усмирит гнев захватчиков. Мы не ошиблись, так и вышло. Ошибся я, и ошибся вовсе в ином. Два моих инструмента, два тщательно подготовленных орудия вдруг заплясали в руке, точно резец в неумелых пальцах ученика. Один — по неразумию, другой — по избытку разума; первый слишком дурно меня расслышал, второй ухитрился распознать мой голос. Первый — ненадежный инструмент, уже дважды сумевший поступить по-своему, и вовсе не потому, что слишком упрям или своеволен, а лишь потому, что воспринимает все, что я пытаюсь ему поведать, урывками; потом слишком поспешно принимает решения. Он действует, не задумываясь — но для кого? Не для меня, не для себя.

Второй — воплощенный разум, перед которым я раскрываю свои карты, не позволяя увидеть сдающую руку. Паутина возможностей делается для него ясной, он видит все ходы лабиринта случаев. Но он бездействует, и чем сильнее я пытаюсь подтолкнуть его, тем лучше чувствует чужую волю, примешанную к своей — и застывает, оцепеневает зимней рыбой в спячке, скользящей на грани бытия и небытия, змеей проскальзывает по барханам, не нарушая узора. Смелости я в него вдохнуть не могу; не могу и сделать его перчаткой на руке, куклой, действующей по моей воле. Он — моя опора, родоначальник моей династии; но как мне сделать его своим? Я стоял за его плечом с первого дня; у нас почти одно имя, я не солгу, назвав его своим созданием. Но могу ли назвать — своим? Не могу полностью управлять обоими — а, значит, нельзя полагаться на эти инструменты. Жаль, очень жаль: их остается только три, но лишь один из них — истинный союзник. А тот, кого я зову братом, уже изнемогает от нетерпения, и мне приходится делать все, чтобы последний глоток силы он получил в выбранный мной момент. Он, конечно, получит этот глоток. Ровно столько, чтобы войти, но тут же пасть в схватке с узурпаторами его мира. Там, где прогремит эта схватка, не останется никого. Там, где она разразится, останусь только я. Лишь одной капли крови не хватает нам, чтобы началась гроза — и сейчас я делаю все, чтобы эта капля не пролилась раньше времени. Мое проклятье сжимает кольцо, и до грозы близко, очень близко; любое случайное слово, любая мелочь может начать ее, и тогда лавину уже будет не удержать. Щепка, камушек, пылинка — и сойдет с гор судьбы снежная стена, уничтожающая все и вся.