Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р. - Павел Фокин

ПЕТРОВ Дмитрий Константинович

Филолог, медиевист, переводчик. Профессор Петербургского университета (1908), впоследствии член-корреспондент Академии наук. Автор поэтического сборника «Элегии и песни (1889–1911)» (СПб., 1911), книги «Лекции по введению в романскую филологию» (СПб., 1909).

«В нем нельзя было не ценить „цельности“. С головы до пят он был предан науке; эрудит из него вышел изумительный, – преподаватель прекрасный, – хотя он и не оставил после себя ни одного труда крупного научного значения. Написанные им еще в юном возрасте магистерская и докторская диссертации о Лопе де Вега представляют собою лишь пересказ прочитанных им сотен комедий этого легендарного автора; а в дальнейшем Петров печатал лишь небольшие отдельные полуисследования по каким-то очень частным вопросам. Но как ученый и как человек он был безмерно выше своей печатной продукции. В романской филологии был он неоспоримым энциклопедистом. Почти не было вопроса, на который нельзя было бы получить студенту от своего профессора тот или иной ответ. Однако огромная честность заставляла Д. К. Петрова частенько отвечать благородным „не знаю“. Шарлатанства в нем не было ни на йоту. Между прочим, он тоже любил предоставлять своим ученикам большую свободу в выборе тем. Это происходило именно вследствие энциклопедизма его знаний…

Уважение Петров вызывал к себе больше всего своим подвижническим, с внешней стороны – на самом же деле для него-то лично эпикурейским, чуть не прямо-таки гедонистическим! – отношением к науке. Наука была его единственной страстью, но это еще не такая большая редкость: для Петрова была она и единственным времяпрепровождением. Особенно характерно это сказалось в последние годы его жизни. В страшном холоде, – более страшном, чем голоде, – он, живя в Озерках на даче, все стены которой были уставлены шкапами и полками с книгами (он собрал значительную библиотеку по вопросам, близким своей специальности и на различнейших языках), в этой своей библиотеке проводил он почти все свое свободное от чтения лекций время исключительно в работе над своими фолиантами. На ногах, в калошах и в валенках, с раннего утра и до позднего вечера он простаивал перед высокой конторкой, за которой и читал и писал. В довольно позднем возрасте изучил он арабский язык – и главную часть своего времени отдавал в эти годы именно „арабскому чтению“. В свете его Д. К. Петрову совершенно иначе представились западноевропейские литературы, особливо же испанская, которой посвятил он себя с самого раннего возраста по преимуществу. Как говорят компетентные лица, он подошел к очень важным открытиям в связи этих вопросов, – но заметки его не разобраны за отсутствием соответственных ему по эрудиции продолжателей его штудий» (В. Пяст. Встречи).

ПЕТРОВ-ВОДКИН Кузьма Сергеевич

Живописец, искусствовед, драматург, прозаик. Ученик В. Серова. Член объединений «Мир искусства» (с 1911), «Четыре искусства» (с 1924). Живописные полотна «Элегия» (1906), «Берег» (1908), «Сон» (1910), «Играющие мальчики» (1911), «Купание красногоконя» (1912), «Мать» (1913), «Мать» (1915), «Утро. Купальщицы» (1917), «Утренний натюрморт» (1918), «Портрет А. Ахматовой» (1922) и др. Автобиографическая повесть «Хлыновск. Пространство Эвклида. Самаркандия».

«Острижен по-солдатски коротко, худощав, бородка клинышком, острый, колючий взгляд. Одет без всяких претензий на комильфотность, похож на военного. Из четырех темпераментов ближе всего к холерическому: твердость, упорство, воля к власти.

„Система“ его заключалась в том, что он заставлял писать модель одной краской (с употреблением белил, разумеется). „Таким способом, – говорил он, – вы постепенно изучите всю цветовую палитру“. В рисунке любил строгую, „энгровскую“ линию и не любил „пастерначества“ (его словечко!)» (Н. Кузьмин. Рассказы о прошлом).

«Когда Петров-Водкин „нашел себя“, он стал писать картины в двух основных тонах: иодисто-желтом и прачешно-синем. При этом он выпучивал горизонт дугой, а людей, деревья и дома наклонял направо и влево. Это называлось у него принципом круговой проекции или как-то в этом роде. И все-таки он писал иногда превосходные картины, имевшие свой собственный стиль, ни на чей не похожий. Условность внешних приемов не мешала ему впадать по временам в явный иллюзионизм, – у него есть натюрморты, написанные так реалистично, что хочется взять в руки изображенные на холсте вещи: стакан, кофейник, чернильницу, яйцо, лимон.

…На вид он казался мастеровым: не то сапожник, не то портной, но не великоросс, а, скорее, северный инородец. Выручали глаза – холодные, недобрые, но умные, и широкая улыбка в стиле „добро пожаловать“.

В духовном облике Козьмы Сергеевича сочетались, как в типичных его картинах, иод и синька: что-то иодисто-острое, въедливое и пахучее было в его дидактике и в его сарказме. Он любил вещать и поучать, очень любил философствовать и делал это „по-рассейски“, то есть неумело и бестолково, открывая „Америки“ и сражаясь с ветряными мельницами. Но в торопливом и бессвязном многословии художника всегда нет-нет да и мелькали драгоценные крупицы мудрости, притом – мудрости доморощенной, а не взятой напрокат.

Священное „не могу молчать“, яростное отвращение к банальности и пошлости, праведная злоба, неугасимая ненависть к мещанству, очевидная органическая талантливость – все это примиряло с косноязычием и невнятицей водкинских тирад. Он и сам чувствовал, что выражается не очень удачно, особенно в письменной форме.

…Но была в нем и „синька“, нечто от синего неба Италии, которую он так любил, что-то от синевы адриатической. А может быть, это было исконно русское, идущее от „кубовых“ набоек и голубых косовороток, от лазури „матушки Волги“, от синевы заволжских далей. И если водкинский „йод“ порою раздражал своей навязчивостью, то „синева“ подкупала своей задушевностью.

Козьма Сергеевич был увлекательным собеседником; правда, в монологе он был сильнее, чем в диалогическом состоянии, но и за то спасибо.

Он не умел обуздывать и прятать свои взгляды и мнения: они так и лезли из него, – казалось, что мысли пышут у него даже из ноздрей и ушей. Он был запальчивым разговорщиком, доходившим иной раз прямо до какого-то экстаза. Жаль только, что его путь к экстазу проходил по задворкам, мимо выгребной ямы.

…Самоуверенное „я“ очень заметно выпирало из Петрова-Водкина, но это было интересное „я“ – особенно в тех случаях, когда оно оставалось в кругу профессиональных вопросов» (Э. Голлербах. Встречи и впечатления).