Четыре месяца темноты - Павел Владимирович Волчик

До шести вечера восемь взрослых спорили и пытались найти решение проблемы. Семеро из них были учителями, которые сегодня провели по шесть уроков, проверили кучу тетрадей и теперь сидели с зелёными от усталости лицами, мечтая только о том, чтобы скорее прийти домой и упасть на кровать.

Никто из взрослых и помыслить не мог, что Гена Курдюков, вполне довольный, сидит в школьном коридоре и играет в смартфон, а Максим Урбанский рассекает по двору на мопеде.

Дети загребают лопатками песок и, не оглядываясь, кидают через плечо, а взрослые, наполовину закопанные в землю, пытаются выбраться из стремительно растущей кучи.

«Так было всегда, и так будет… – думал Озеров, устало потирая глаза. – Было время, когда мы закапывали наших родителей и учителей, а теперь пришёл наш черёд».

С большим трудом договорились, что родители Урбанского возместят лишь порчу пенала. Кто взял деньги – так и осталось тайной.

На следующий день учителей снова задержали после занятий. Их собрали по поводу проделок Осокина. Это был далеко не первый педагогический совет, собранный из-за него. Наиболее опытные учителя готовили многочисленные характеристики и записки, касающиеся его поведения и успеваемости.

Отец Артёма, небритый, громкий, способный попрощаться с какой-нибудь учительницей матом, вопреки ожиданиям тех, кто уже имел неприятный опыт знакомства с ним, был на этот раз хмур и молчалив. Нынче даже он ничего не мог противопоставить педагогическому совету: не мог утверждать, что против его ребёнка сплотились, что ему создали дурную репутацию. Фактов, свидетельствующих о прогулах, порче имущества, издевательствах над одноклассниками и одноклассницами, над учителями, собралось так много, что всякая разумная мера была превышена.

Анна Богачёва была права – ничто не останавливало маленького «демона». Эту яму он вырыл себе сам.

Администрация даже за такое количество нарушений не могла исключить его. Но в воздухе уже чувствовалось вымученное, назревшее решение педагогов избавиться от этого чудовища. В воздухе пахло порохом, и отец Осокина почувствовал наконец запах дыма вместе с остальными. Даже он был не настолько смел, чтобы в одиночку сцепиться с десятью женщинами бальзаковского возраста, настроенными решительно и кардинально. Впереди были экзамены, которые Осокин обязательно провалит, – договорившись с учителями, родитель получал гарантию, что сына отпустят на волю хотя бы с минимальным баллом, позволяющим Артёму поступить в другое место.

Агата должна была прочитать психологическую характеристику, которая подтверждала вменяемость ученика девятого «Б». В ней упоминалось про высокий уровень агрессии, низкий уровень культуры, склонность ко лжи и вандализму, дефицит внимания и вообще всё то, что можно найти у любого отстающего в школе, но Осокин удивительным образом сочетал в своей личности все эти отдельные показатели.

Перед собранием Агата сомневалась и спрашивала Озерова, правильно ли они поступают, – верно ли будет опустить вот так руки и смириться с тем, что они, взрослые люди, ничего не могут сделать с одним подростком и не в силах помочь ему.

Но Кирилл ответил ей в духе Анны Богачёвой: «Помощь нужна больному, а он вполне здоров. Но если ты действительно хочешь поддержать его – прочитай характеристику как есть и дай ему возможность осуществить давно задуманное – жить вне системы общеобразовательной школы».

Про Романа Штыгина и случай в раздевалке никем не упоминалось, само собой стало ясно, что случай этот тонет в потоке огромного количества скверных историй, зачинённых Артёмом.

После того как все высказались, отец Осокина признался, что уже подыскал сыну место в кадетском училище. Это значило, что Артёма ждут годы суровой дисциплины…

Озеров вышел из кабинета раньше всех.

В школе царила непривычная тишина, только где-то этажом ниже звучало старое пианино. Игравший не ошибался и не начинал забытую мелодию заново.

Кирилл машинально пошёл на музыку и, когда вошёл в рекреацию, с удивлением узнал худое нервное лицо подростка с косящим глазом. Это лицо тотчас сделалось по привычке виноватым, словно юноша ожидал, что его сейчас будут ругать за то, что он трогает школьный инструмент.

– Кто додумался поставить сюда пианино без замка? – прервал напряжённую паузу Озеров.

– После уроков здесь проходит музыкальный кружок. Кабинетов не хватает.

– Я не знал, что ты умеешь играть на фортепиано, – сказал Кирилл, когда последняя нота повисла в воздухе.

– Я учился почти четыре года, – невинным голосом ответил Артём. – Что там говорят? Меня выгонят из школы?

В тоне его не прозвучало надежды, но и радости не послышалось. Было не разобрать, чего он хочет, – кажется, Осокин и сам не знал.

Озеров хотел ответить, но по школе прокатилось как раскат грома:

– Ар-р-ртём! Сюда! Живо!

Лицо подростка перекосилось, он не закрыл крышку пианино и бросился вниз по лестнице.

В непривычной тишине Кирилл услышал гневный шёпот, а потом раздался хлопок, словно рукой ударили по чему-то мягкому.

Озеров накинул пальто и стал медленно спускаться по лестнице. На пролёте второго этажа перед ним, громко сопя, проплыл огромной тенью отец Осокина. Артём шёл следом, с безумными, извиняющимися перед всем миром глазами, – на его щеке горел красный след от пощёчины.

– Прощайте, Кирилл Петрович.

– Прощай, Артём.

Озеров глядел ему вслед – он хотел бы испытывать жалость, но почему-то чувствовал облегчение.

– Ты был прав. Мы больше ничего не можем сделать. Возможно, учителя теперь смогут спокойно давать уроки, а ученики слушать их. – Агата появилась за спиной неслышно, и Кирилл не знал, как долго она там стояла.

– До тех пор, пока не появится новый Осокин, – сказал Озеров. – Кстати, ты знала, что он увлекается музыкой? Только что играл Рахманинова.

– А Гитлер рисовал пейзажи. Нет, Кирилл, это ничего не меняет. Самое большое заблуждение – считать, что к творчеству способны только тонкие чувствительные натуры.

Он посмотрел на неё внимательно и увидел, какое у Агаты усталое лицо.

– По-моему, нам нужно