Ожерелье королевы - Александр Дюма

Уже на другой день после полудня арбалет, исключительное и срочное средство сообщения, бывшее в сравнении с клубком ниток тем же, чем телеграф является в сравнении с обычными почтовыми лошадьми, доставил ей следующую записку:

Моя дорогая, нынче вечером, в одиннадцать, когда уйдет Ваш ревнивец, отодвиньте засов и примите в свои объятия ту, которая присягает Вам в нежной дружбе.

Олива затрепетала от счастья сильнее, чем в пору первой любви и первых свиданий, когда получала самые нежные записки от Жильбера.

Не уловив в поведении графа ничего подозрительного, в одиннадцать она сошла вниз. У входа ее встретила Жанна, нежно ее обняла и увлекла в карету, поджидавшую на бульваре; оглушенная, трепещущая, опьяненная пленница каталась вдвоем с подругой два часа, и за это время спутницы обменялись множеством поцелуев, секретов и планов на будущее.

Жанна первая посоветовала Оливе возвращаться, чтобы не возбудить подозрений у покровителя. Она уже знала, что покровитель этот был Калиостро. Опасаясь сверхъестественных способностей такого человека, она считала, что для исполнения ее замыслов необходима глубокая тайна.

Олива раскрыла ей всю душу: не умолчала ни о Босире, ни о полиции.

Жанна сказала ей про себя, что она, мол, девица высокого происхождения, скрывающаяся от родных вместе со своим возлюбленным.

Одной было известно все, другой ничего; вот на чем основывалась дружба, в которой поклялись друг другу обе женщины.

С этого дня они уже не нуждались ни в арбалете, ни даже в клубке ниток. У Жанны был ключ. Она вызывала Оливу из дому, когда ей того хотелось.

Изысканный ужин, катание украдкой – всякий раз Олива попадалась на эти приманки.

Иногда Жанна спрашивала в тревоге:

– Господин Калиостро ничего не замечает?

– Право, он чрезмерно мне доверяет, – отвечала Олива.

Через неделю эти ночные вылазки стали для нее привычкой, потребностью и, более того, большой радостью. Через неделю имя Жанны приходило ей на уста гораздо чаще, чем в свое время имена Жильбера и Босира.

8. Свидание

Как только г-н де Шарни вернулся в свои земли и, нанеся первые визиты, заперся у себя дома, врач предписал ему никого не принимать и не выходить из комнат; эти предписания были исполнены столь добросовестно, что никто из жителей кантона не видел более героя морской битвы, вызвавшей такой шум во всей Франции, и тщетно девушки, привлеченные его выдающейся храбростью и тем, что, по слухам, он был хорош собой, пытались его увидеть.

Однако Шарни не был настолько болен, как утверждали слухи. У него болели только сердце да голова, но, видит Бог, то были жестокие муки! Острая, непрестанная, беспощадная боль жгучих воспоминаний и душераздирающих сожалений…

Любовь есть не что иное, как ностальгия, но влюбленный плачет не о покинутой родине, а об утраченном рае, хотя, как бы ни льстились мы на поэзию, приходится признать, что любимая женщина не столь бесплотное существо, как райские ангелы.

Г-н де Шарни не вытерпел и трех дней. В ярости от того, что все его мечты развеяны невозможностью и уничтожены дальним расстоянием, Оливье пустил по всему кантону слух о предписании врача, которое мы привели выше, а затем, доверив охрану дома испытанному слуге, ночью вскочил на чуткого и быстроногого коня и покинул свое гнездо. Через восемь часов он прибыл в Версаль и при посредничестве своего лакея снял небольшой домик за парком.

Этот домик, пустовавший после трагической смерти одного из придворных егермейстеров, перерезавшего себе там горло, как нельзя лучше устраивал Шарни, которому хотелось спрятаться еще надежнее, чем у себя в поместье.

Дом был опрятно обставлен, в нем имелось два выхода: один на безлюдную улицу, другой на прекрасную парковую аллею; из окон, обращенных на юг, Шарни мог попасть прямо в аллеи Шармиля, потому что эти окна, закрывавшиеся ставнями, затканными виноградом, представляли собой, в сущности, двери на уровне первого этажа, несколько приподнятого над землей, чтобы никому не пришло в голову спрыгнуть в королевский парк.

Такое уединенное местоположение, уже в те времена довольно редкое, было привилегией, дарованной королевскому егермейстеру, чтобы ему сподручней было надзирать за оленями и фазанами его величества.

Достаточно было посмотреть на эти окна в веселом обрамлении буйной зелени, чтобы вообразить себе егермейстера, уныло глядящего осенним вечером из среднего окна на ланей, которые, шурша тонкими ногами по опавшей листве, играют в тени деревьев под обманчивыми лучами заходящего солнца.

Такое уединение особенно нравилось Шарни. Объяснялось ли это его любовью к природе? Вскоре мы это узнаем.

Не успел он въехать, как все двери и окна были затворены, и его лакей пресек почтительное любопытство соседей; всеми забытый и всех забыв, Шарни зажил той жизнью, сама мысль о которой исторгнет трепет у каждого, кто хоть однажды в этом мире любил, был любим или слыхал о любви.

Меньше чем за две недели он изучил все привычки обитателей замка и стражи, узнал, в котором часу птица прилетает попить из пруда, в котором часу, вытягивая настороженную морду, пробегает олень. Он усвоил, когда воцаряется тишина, сопутствующая прогулке королевы или ее дам, когда ходит дозором стража; издали он разделял жизнь обитателей Трианона – храма, к которому было обращено его безрассудное поклонение.

Погода держалась ясная, теплые ночи, напоенные ароматами, давали глазам больше свободы, а душе навевали больше мечтательности, и потому он чуть не до утра засиживался у окна под зарослями жасмина, ловя далекие звуки, долетавшие из дворца, и сквозь просветы в листве следя за игрой огней, замиравшей лишь в час отхода ко сну.

Вскоре он уже перестал довольствоваться окном. Звуки и огни были слишком далеко от него. Он спрыгнул из мша вниз, уверенный, что в этот час не встретит ни пса, ни стражника, и с невыразимым, гибельным наслаждением дошел до кромки рощи, где находилась граница густой тени и яркого лунного света; отсюда он впился глазами в силуэты, то черные, то бледные, что мелькали за белыми шторами покоев королевы.

Так, без ее ведома, он смотрел на нее день заднем.

Он узнавал ее за четверть лье, когда она шла в сопровождении придворных дам или с кем-нибудь из друзей, поигрывая китайским зонтиком, который прятал от солнца ее широкую шляпу, украшенную цветами.

Никакой жест, никакая поза не могли его обмануть. Он знал наизусть все наряды королевы и различал в листве пышное зеленое платье с черными муаровыми лентами, которые колыхались при каждом ее движении, исполненном пленительного целомудрия.

А когда видение исчезало, когда сумерки выгоняли из сада гуляющих и ему ничто не мешало подойти к самым статуям перистиля, чтобы увидеть, как перед ним в последний раз мелькнет обожаемая тень, Шарни возвращался к своему окну и сквозь просветы в высоких деревьях смотрел издали на огни в окнах у королевы, потом видел, как они гаснут, и если днем он жил созерцанием и восхищением, то ночью жизнь его заключалась в воспоминаниях и надежде.