Ожерелье королевы - Александр Дюма

И я твержу себе, – подхватила Олива, – что есть на свете люди, превосходящие всех, кого я доныне знала.

Она вымолвила эти слова с таким очаровательным достоинством, которое не оставило бесчувственной даже отлитую из бронзы душу, что была прежде заключена в груди человека, звавшегося Бальзамо.

«Любая женщина становится добра и мила, – подумал он, – если затронуть струну, на которую откликнется ее сердце».

Потом, приблизившись к Николь, он сказал:

– С нынешнего дня вы переселитесь в верхний этаж особняка. Там есть три комнаты, обращенные на бульвар и на улицу Сен-Клод. Из окон открывается вид на Мениль-монтан и Бельвиль. Там вас могут заметить соседи, но люди они безобидные, не бойтесь их. Это мирный народ, у них нет связей в обществе, им и в голову не придет, кто вы такая. Не прячьтесь от них, но и не старайтесь нарочно, чтобы они вас заметили, а главное, никогда не попадайтесь на глаза прохожим, потому что по улице Сен-Клод прогуливаются иногда агенты господина де Крона; в этих комнатах вы по крайней мере не будете лишены солнечного света.

Олива радостно захлопала в ладоши.

– Хотите, я сам провожу вас туда?

– Нынче вечером?

– Ну, разумеется, нынче. Вас это смущает?

Олива устремила на Калиостро долгий взгляд. Зыбкая надежда затеплилась у нее в сердце, а вернее, в ее суетном и развращенном уме.

– Пойдемте.

Граф взял в передней фонарь и, собственноручно отворив несколько дверей, поднялся впереди Оливы по лестнице на четвертый этаж, в те комнаты, о которых говорил.

Олива обнаружила, что покои полностью обставлены, убраны цветами и вполне пригодны для жилья.

– Можно подумать, что меня здесь ждали, – заметила она.

– Не вас, а меня, – возразил граф. – Я люблю эту надстройку и часто здесь ночую.

Во взгляде Оливы зажглись хищные огоньки, какими сверкают порой кошачьи глаза.

С губ ее уже готовы были сорваться какие-то слова, но Калиостро опередил ее:

– Здесь вы найдете все, что нужно: ваша горничная придет через четверть часа. Доброй ночи, мадемуазель.

И он исчез, отвесив ей почтительный поклон, смягченный ласковой улыбкой.

Бедная затворница без сил и почти без чувств присела на расстеленную кровать, стоявшую в нарядном алькове.

– Я ровным счетом ничего не понимаю в том, что со мной происходит, – прошептала она, провожая глазами человека, понять которого было ей и в самом деле не по силам.

6. Наблюдательный пункт

Олива легла в постель, как только ушла горничная, которую прислал ей Калиостро.

Спала она мало: разнообразные мысли, теснившиеся у нее в голове после разговора с Калиостро, навевали ей беспокойные сновидения и безотчетные тревоги; богатство и покой, приходящие на смену нищете и опасностям, не сулят продолжительного счастья.

Олива жалела Босира, она восхищалась графом и не понимала его, хотя уже не считала робким, не подозревала в бесчувственности. Будь сон ее нарушен каким-нибудь сильфом, она бы очень испугалась; малейший скрип паркета приводил ее в трепет, как настоящую героиню романа, ночующую в Северной башне.

Заря рассеяла ее страхи, не лишенные очарования… Поскольку мы не боимся внушить подозрения г-ну де Босиру, мы рискуем утверждать, что Николь не без остатков легкого разочарования встретила утро, сулившее ей полную безопасность. Подобные оттенки чувств способна запечатлеть лишь кисть Ватто, описать их властно лишь перо Мариво или Кребийона-сына.

Когда рассвело, она позволила себе поспать всласть, нежась в своей убранной цветами спальне под пурпурными лучами восходящего солнца; ей видны были птицы, прыгавшие по балкону под окном, и крылья их с очаровательным шелестом задевали за листья роз и цветы испанского жасмина.

Встала она поздно, очень поздно, когда два или три часа сладкой дремы освежили ее лицо, и, убаюканная уличным шумом, объятая ласковой сонной негой, она ощутила в себе довольно сил, чтобы пошевельнуться и вырваться из праздного оцепенения.

Она осмотрела каждый уголок своего нового жилья, в которое не сумел в своей невинности проскользнуть непонятливый сильф, дабы, хлопая крыльями, порхать над ее постелью, – впрочем, благодаря графу де Габалису сильфы в те времена еще нимало не утратили своей беспорочной репутации.

Олива поражалась богатству жилья, убранного просто и неожиданно. Эти дамские покои служили прежде убежищем мужчине. Здесь было все, что способно внушить любовь к жизни, в особенности свет и воздух, которые и тюремную камеру преобразили бы в сад, если бы свет и воздух могли получить доступ в тюрьму.

Мы непременно описали бы безудержную радость, с какой Олива выбежала на балкон и растянулась на мшистых плитах посреди цветов, похожая на ужа, что выполз из гнезда, но тогда нам пришлось бы всякий раз описывать изумление, охватывавшее ее на каждом шагу, потому что каждый шаг открывал ей новые красоты.

Сперва она, как мы уже сказали, прилегла на балконе, чтобы ее невозможно было заметить снаружи, и сквозь решетку принялась разглядывать верхушки деревьев, бульвары, дома квартала Попенкур и трубы, исторгавшие океан дыма, неровные волны которого струились справа от нее. Нежась в лучах солнца, Олива прислушивалась к шуму карет, кативших по бульвару, хоть и не слишком часто, и часа два была счастлива. Она позавтракала шоколадом, который ей подала горничная, прочитала газету, и только потом ей пришло в голову выглянуть на улицу. Это было опасное удовольствие.

Ищейки г-на де Крона, эти псы в облике человеческом, вечно идущие по следу, могли ее заметить. Какое ужасное пробуждение от сладких грез!

Но как ни приятно лежать на солнышке, нельзя же вечно оставаться в горизонтальном положении! Николь приподнялась на локте.

Тогда она увидела орешники Менильмонтана, высокие деревья на кладбище, мириады разноцветных домиков, взбегавших по склону от Шаронны до холмов Шомон; иные из них были окружены зеленью, иные располагались на участках меловых скал, поросших вереском и чертополохом.

То тут, то там на лентах дорог, обвивающих холмы и пригорки, на тропах, обегающих виноградники, на белых мостовых виднелись фигурки людей: крестьяне, трусившие рысцой верхом на ослах, дети, гнувшие спины на прополке, виноградари, подставлявшие солнцу виноградные лозы. Эти сельские картины привели Николь в восхищение: с тех пор как она рассталась с Таверне ради вожделенного Парижа, она всегда вздыхала по деревенской жизни.

Однако она оторвала взгляд от сельских просторов, и, удобно и надежно расположившись среди цветов так, чтобы все видеть, но оставаться невидимой, она с горы перевела взор на долину, с дальних видов на дома напротив.