Распутин - Иван Наживин

— То есть — как? — чуть-чуть удивляется царь.

— Ваше величество, опасность близка! Спасайте себя… Мы накануне огромных событий. То, что делает правительство и вы сами, до такой степени раздражает население, что все возможно. Невозможно допустить, чтобы какой-то жалкий проходимец командовал всем…

— Я буду делать то, что мне Бог на душу положит… — холодно сказал царь.

— Вам придется очень усердно молиться, ваше величество… — дрожащим голосом сказал Родзянко. — И я ухожу в полном убеждении, что это мой последний доклад вам…

— Почему? — опять спокойно осведомился царь.

— Я уже полтора часа докладываю вам, почему. Вас настраивают разогнать Думу — это опасный шаг. Я вас предупреждаю. Не пройдет и трех недель, как вспыхнет революция, которая сметет вас…

— Да откуда вы все это берете?

— Из всех обстоятельств. Нельзя так шутить с народным самолюбием, с народной волей, с народным самосознанием, как это делают ваши ставленники. Вы, государь, пожнете то, что посеяли…

— Ну, Бог даст… — усмехнулся царь.

— Ничего Бог не даст… Революция неминуема…

И полный бессильного отчаяния, старик грузно вышел из кабинета и, никого и ничего не видя остановившимися глазами, весь потный от бесплодных усилий, весь потрясенный, спустился по лестнице и уехал, а царь спокойно продолжал прием…

В разлагающейся и тающей от бесчисленных дезертиров армии шло грозное брожение. У солдат не было хлеба, но зато неизвестно откуда сыпались тысячи и тысячи прокламаций, их тело разъедала страшная вошь, а их душу — тяжкие слухи об изменах и скрываемых поражениях, их бил страшный германец, но еще тяжелее били их неисчислимые болезни. В городах жутко нарастал голод. Деревня затаилась. Вся жизнь, изломанная, исковерканная, останавливалась. Все чувствовали, что идет какой-то страшный конец. В Петрограде заговорщики — или разговорщики — все никак не могли решиться действовать, но все яснее и яснее вырисовывались два заговора: один, во главе которого стоял А. И. Гучков, состоял в том, чтобы во время какой-нибудь поездки царя в ставку захватить его в пути и вынудить у него отречение, арестовать всех министров, а затем объявить уже о смене правительства. Патриотически настроенный и оскорбленный царицей — которую он ненавидел, — старый великий князь Николай Николаевич дал на это свое согласие и обещал свою помощь. Другой заговор, устроенный правыми кругами, которые осторожно пробовали вовлечь в него и царицу, хотя и больную, но властную, состоял в том, чтобы заключить с Германией сепаратный мир, открыть немцам фронт и их штыками укрепить погибающую власть. Но и те, и другие, потеряв в страшном хаосе разлагавшейся страны всякую почву под ногами, колебались и думали и, в особенности, разговаривали слишком долго. Оставив заболевших корью детей, царь 22 февраля поехал в Ставку, а 24 февраля по взъерошенному, взбудораженному, полуголодному Петрограду раздались впервые злые крики голодных толп:

Хлеба! Хлеба!

Забастовали десятки тысяч рабочих, и яркими огнями вспыхнули по серым улицам красные знамена. На другой уже день во время митинга у дивного монумента Александра III посланные разогнать митингующих тыловые казачки присоединились к митингующей толпе, разогнали полицию, и толпа поблагодарила их громовым ура! И всюду и везде, как потоки огненной лавы из вулкана революции, потекли новые раскаленные речи. Один кричал пред толпой, что проклятое правительство продало страну немцам и что надо немедленно организовать все живые силы страны и прежде всего дать отпор немцам на фронте, и ему кричали со всех сторон:

— Браво! Браво! Правильно!

На противоположном углу улицы другой оратор уверял, что война безусловно начата богачами и что прежде всего надо немедленно кончить войну, а потом взяться за кровопийцев, и ему горячо кричали:

— Правильно! Браво!

Третий, четвертый, пятый, десятый, сотый, тысячный из всех сил выбивались перед ошалевшими уже толпами, чтобы найти причину своих страданий и лекарство от них, находили сотни причин и тысячи лекарств и всем им горячо кричали со всех сторон:

— Брррава! Правильно! Жарь дальше…

Потерявшее голову правительство судорожно хватало революционеров и сажало их по тюрьмам, но революционный ураган уже рвал и метал вовсю…

В ставке — полное спокойствие. Голубоглазый царь принимал с докладом генералов, обсуждал с генералом Алексеевым положение дел на фронте и ближайшие задачи армии, сам составлял списки, кого пригласить к завтраку и кого к обеду, вечером забавлялся кино, писал ласковые письма жене и детям, а между прочим приказал по прямому проводу в Петроград: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». Из Петрограда уже бежит к нему по проволоке тревожная телеграмма от царицы: «Совсемне хорошо в городе». Он не обращает внимания. И летит другая телеграмма: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в эти часы ответственность не пала на венценосца. Родзянко».

— Опять этот толстяк Родзянко телеграфирует мне всякий вздор… — спокойно говорит голубоглазый царь дряхлому Фредериксу. — Я, конечно, отвечать ему не буду…

В Петербурге яркими кострами полыхают уже участки, мрачно загорается огромный окружной суд — характерно чрезвычайно, что интеллигенция усиленно не замечает поджога либерального, правого, скорого и милостивого суда, одного из детищ эпохи великих реформ, петербургской толпой, — полки один за другим не только не желают усмирять народ, но братаются с толпой — этому новому искусству научили их немцы в окопах, — и с офицерами, с музыкой, с развернутыми знаменами все стягиваются к котлом кипящему Таврическому дворцу, где видные члены Думы исходят до потери сил раскаленными речами: и толстый Родзянко, и громокипящий Керенский, и ловкий на все руки Скобелев, и ограниченный Чхеидзе, и окшинский Мольденке. А в это время полки Преображенский и Волынский уже громят жандармские казармы, а кавалергарды штурмуют дом старого Фредерикса, чтобы — так говорили они — растерзать этого немца, предателя, шпиона, погубившего Россию… Домашний сейф графини с ее драгоценностями доставляется в Государственную Думу, там вскрывается и — бриллианты и жемчуга ее исчезают навсегда… Какие-то добровольцы арестовывают всем ненавистного министра юстиции Щегловитова и кипящими улицами везут его на грузовике в Думу. Протопопов, родившийся под знаком Юпитера, отдает приказ арестовать в ответ Родзянко, но мутные и грозные волны бунта поднимаются все выше и выше: толпа захватила уже телефонную станцию, телеграф, арсенал, тюрьмы, Петропавловскую крепость, и в то время как разукрашенные автомобили стремительно вывозят из крепости старых заключенных, грязные грузовики столь же стремительно стараются заполнить камеры новыми заключенными. И сын Юпитера, без шапки, бледный, прибегает в Думу.

— Где здесь революционный комитет? — спрашивает он у всех трясущимися губами. — Арестуйте меня… Я министр Протопопов…

Солдаты с огромными красными бантами толпами шляются по городу. Публика ласково усаживает их по кафе в кресла и угощает их сластями. Они чувствуют себя героями дня и вполне одобряют новый режим: при старом на их долю выпадали лишь окопы, вши, раны да смерть, а при новом — мягкие кресла, булочки, улыбки дам и всеобщие знаки подданничества.

Уцелевшие члены правительства с премьером князем Голицыным во главе настойчиво пытаются добиться отставки, телеграфно убеждают царя поставить во главе правительства какое-нибудь популярное лицо. Царица гонит телеграмму за телеграммой: «Революция принимает ужасающие размеры, известия хуже чем когда бы то ни было, нет ни колясок, ни моторов, окружный суд горит, уступки необходимы, много войск перешло на сторону революции. АЛсе». И царь отвечает правительству, что перемены в личном составе при данных обстоятельствах он считает недопустимыми, а жене телеграфирует: «В мыслях всегда с тобой, великолепная погода, надеюсь, чувствуешь себя хорошо и спокойно».

Центр обезумевшего гигантского города — Государственная Дума. Туда уже навезли для чего-то большое количество мешков с мукой и не меньшее количество пулеметных лент. Везде сумасшедшие лица, шум, гвалт и невообразимая грязь. Знаменитый Милюков надрывается и кричит о необходимости сменить «деспота» новым монархом; носастый Миша Стебельков, студент, охрипшим голосом советует накрик рабочим немедленно основать социалистическую республику; бледный, с совершенно сумасшедшими глазами Керенский провозглашает в сотый раз республику демократическую; Герман Германович Мольденке расставляет пулеметы вокруг дворца. Известный В. Л. Бурцев, совершенно вне себя, горделиво кокетничая, заявляет какому-то юркому еврейчику-журналисту: