Русалия - Виталий Амутных

Берега запылали, но Остров — заповедище, посреди которого во дворце — цветном ларце таилась смерть этого царства, — молчал, темной громадой с красным гребнем выкрашенных зорными лучами столетних древес возвышаясь над водой. По лиловой ее глади со всех сторон сходились к Острову русские лодьи под белыми и красными ветрилами, но Остров немотствовал, — ни одна стрела не посмела, покинув его берега, поискать себе крови за багряными щитами на бортах. Это настораживало, заставляя подозревать некий особенный умысел задуманный Иосифом.

На самом же деле в непротивлении малика не было ничего удивительного. Число его охранителей сократилось многократно, да и вряд ли теперь возможно было ожидать от них примерной самоотверженности в исполнении своего ремесла. К тому же попытку дразнить огнеоких воев следовало бы признать, мягко говоря, неразумной. А Иосиф и все его окружение, всеконечно, были людьми в высшей степени разумными. Поэтому от давно вошедшего в привычку столь симпатичного насилия хазарскому джинсу пришлось отказаться в пользу иных, менее симпатичных им мер.

Лодья Святослава подошла к изукрашенной чем только можно пристани уже окруженного Острова, разумеется, соблюдая все обязательные предосторожности, каких следует держаться, имея дело со столь каверзным врагом. Упругие вересовые плечи луков замерли, изогнувшись до предела. Натянутые тетивы в любой момент готовы были, взвизгнув, щелкнуть по защищенным перчатками шуйцам стрелков. Копейщики и пращники напряженными взглядами ощупывали все подозрительные уголки, откуда можно было бы ожидать гибельной уловки, замышленной старым Иосифом. Однако штукарство его на этот раз состояло совсем в другом.

Лишь только нога русского князя в сапоге, пропитанном вражьей кровякой, с разрубленным голенищем, коснулась берега, — впереди показалось престранное шествие. Среди цветисто одетой толпы, несшей в руках какие-то ярчайшие предметы, шла сотня выхоленных коров, и у каждой с широких рогов свисали золотые гривны, обручи и связки колец. Не без удивления смотрел на это Святослав, с легкостью выявляя в толпе недавнего хозяина Хазарии — для русского глаза чудовищного вида существо, помимо широких складок златоузорной ткани как бы завернутого еще и в живую пелену из приверженных вельмож.

— Приветствую победителя! — приблизившись, воскликнул своим певучим старушачьим голосом Иосиф и простер вперед руки, словно принимая дорогого гостя в объятья.

Но, поскольку гость с остановившейся усмешкой на жестких губах и не думал трогаться с места, малик, опустив руки, продолжал:

— Подобно тому, как преподносили друг другу дары наши предки, так я решил приветить тебя в своем доме. Я проиграл и не боюсь это признать, и говорю перед всеми своими людьми, что восторгаюсь твоей доблестью и твоей мудростью. Но жизнь продолжается, и я готов назвать себя твоим… как это у вас называется… Голдовником[568]! Назвать себя твоим голдовником, чтобы в будущем мы могли увеличить наше возвышение. Могу заверить тебя, что твоему мудрому слову, твоим правильным решениям будет повиноваться весь мой народ, и хоть я уж совсем не молод, уверен, что рядом с твоей почитаемой мудростью и твоим величием ко мне вновь возвратится достаточно сил для того, чтобы во имя твое выходить и входить[569]. А сейчас прими эти чистосердечные дары ради нашего многознаменательного примирения…

Толмачь перелагал сказанное маликом, а русский князь только головой покачивал, коротко усмехался да изредка бросал из под сильных надбровий невеселый взгляд. И вот не дослушав, заговорил:

— Не для того столько братьев моих жизни свои положили, чтобы я тут с тобой договоры договаривал. Все, что нам нужно, мы и сами возьмем. И надобность здесь в тебе такая, как в прошлогоднем снеге.

Святослав зашагал вперед мимо вновь раскинувшего водяночные ручки Иосифа, еще не получившего перевода толмача, но все и без того, разумеется, раскумекавшего. Малику ничего другого не оставалось, как броситься вослед за князем, враз оставив и велеречивость и все прочие свои ходульные ужимки, ведь он вовсе не хотел, чтобы какой-нибудь опечаленный ратник в невысказанной досаде под горячую руку распорол его жирное брюхо.

В сопровождении уже всего лишь нескольких своих наперсников Иосиф, уморительно приволакивая ногу, бежал за Святославом и все стрекотал, стрекотал, и, умножая потешность, вослед за ним так же споро тарахтел переводчик.

— Конечно, это далеко не все из того, что собирался я положить к ногам победителя, — не переставал гвоздить Иосиф, следуя за Святославом, проходящим мимо разоружаемой его ратниками дворцовой охраны. — Конечно, твоя добыча будет такова, каковой не знал ни один царь на земле. Я соберу для тебя столько золота, сколько не было у самого Давида. Каждый год ты будешь получать кроме прочей дани столько самоцветных каменьев, что сможешь ими вымостить всю землю вокруг своего дворца. Ты будешь иметь столько драгоценных украшений, что не будешь успевать менять их…

— Русское вежество возвещает: драгоценнейшее украшение князя — умеренность, — уронил на ходу Святослав.

— Умеренность? — переспросил у толмача Иосиф, полагая, что он ослышался.

Святослав продолжил:

— Сказал один мудроустный муж: «Да, бесконечно мое сокровище, ибо нет у меня никакого».

Иосиф, натурально, не понял ни шиша. Он отнес это на счет дурного перевода и решил пойти на приступ воли русского князя с несколько иной стороны после того, как верткий гладколицый толмач шепнул ему, что князь, прочесывающий дворец и отдающий наказы своим соратникам что именно из наполняющих его несметных сокровищ выносить на лодьи, произнес такую фразу: «Этого золота нам хватит, чтобы завести самое лучшее оружие». Тут же Иосиф подскочил к Святославу:

— Да будет много счастья тебе и всему твоему семейству! Позволь проводить тебя туда, где содержится мною собранное оружие.

Действительно, эти слова возымели на русского князя просто кабалистическое воздействие: он пожелал немедленно идти в царскую оружейную. Там, в изначально просторном зале, но от ввалившейся в него толпы сжавшемся тотчас, Святославом, похоже, вновь овладело одушевление, как совсем-совсем недавно — бесконечность назад, на ратном поле. Со светом будущего в глазах он переходил от сабель к секирам, от секир к мечам, бережно, точно ребятко, брал их поочередно в руки, рассматривал, поворачивал, гладил. Такой результат предпринятых маликом усилий, несомненно, был воспринят им, как любезность со стороны высших сил. Он видел, как этот людоед, этот свирепый, нещадный, кровожадный акум прямо на глазах ручнеет, мягчает. «Ну, конечно, — надменно размышлял Иосиф, — что могут эти безмозглые грубые животные противопоставить нажиму нашего изощренного ума? Нет, бой еще не проигран».

— Вот этот… — Святослав даже прищелкнул языком от восхищения. — Зело хорош! Вот только каменюки эти повыколупать, да хоть кожей что ли обмотать, а то так всю долонь сотрешь.

Старое желтое раздутое лицо Иосифа будто еще увеличивалось от распиравшей его изнутри радостной надежды.

— Да покроет тебя неизмеримое величие, победитель! — со сладостью затаенной ненависти двигал мокрыми вислыми губами старый малик. — Ты думал, что завоевал золото и великое множество рабов? Ты захватил большее — мое восхищение твоим мужеством, мое искреннее расположение. Если захочешь, я соберу для тебя войско от многочисленных народов больше того, которое сегодня превозмогла твоя непобедимая доблесть. Вместе мы завоюем весь мир. Все цари упадут перед нами на колени и принесут свое золото.

По лицу Святослава скользнула темная тень, и малик затараторил вдвое быстрее:

— Впрочем, что золото! Я могу дать тебе большее. Я могу наделить тебя любовью!

Лицом князя овладело изумление:

— Неужто существуют люди, способные наделять любовью?! Мне сдавалось, один Бог гораздый любовью дарить.

— А вот увидишь, — сально прищурил карие навыкате глаза Иосиф, — если позволишь посыльного отрядить.

Святослав кивнул.

Поскольку минувшую ночь всю без остатка хазарский малик отдал продумыванию нынешних своих действий, посыльный обернулся весьма ходко. А с ним в оружейню вступило несколько молодых девушек. Святославовы витязи да те немногие, кто оставался здесь с Иосифом, тут же отступили к стенам, освободив середку залы для приведенных красавиц.

Девиц было шестеро, но сейчас же стало ясно, что пятеро (с некими подобиями струнчатых гуселек в руках) пригнаны лишь для того, чтобы оттенить броскую красоту своей товарки. Это была очень молодая еврейка, обвитая какой-то настолько тонкой тканью, что, несмотря на ее мерцающий золотистый покров, оставалась по сути дела голой. Первое, что в ее облике овладевало взглядом, были большие, если не сказать огромные, груди, с проглядывающими сквозь шелковую паутину широкими темными сосками — словно вытаращившиеся бесстыдные незрячие глаза. Эта изрядная грудь была помещена на удивительно узкий стан, который в свою очередь вырастал из мясистости громадных крутых бедер. Ноги девчинища имела странно длинные, но при том их тонюсенькие голени составляли разве что треть всей длинны. Лицо, круглотой подобное полной луне, (как и гибкие округлые руки) кожу имело ровную, мягкую, без румянца и блеска. И если нос на этом лице, может быть, чуток чрезмерно ретиво выдвигался вперед, то огромные темно-карие глаза, очертанием подобные зернам миндаля, украшенные черными крылышками ресниц, в масляной поволоке своей казали бездну нескрываемого плотоугодия. Но всего впечатляющей в тех блестящих глазах было выражение несгибаемой уверенности в своей чародейной власти. Хотя более пристальный и независимый взгляд, вероятно, разглядел бы и сутуловатую по праву наследства спину, и черный пушок на оголенных запястьях, и не безупречный ряд крупных зубов, то и дело обнажаемых в сластной улыбке, все же это был образчик предельной еврейской красоты, какая только может быть выказана посредством тела явительницы свойств этого народа.