Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этике и политике мы лишились целого ряда понятий. Литература, врачуя собственные недуги, способна дать нам новый лексикон повседневного опыта, более приемлемое понятие свободы. Вместе с тем, утверждая наше понимание проблемы, мы должны помнить, что искусство живет в сфере индивидуальной воли, а здесь любое человеческое устремление обречено на неудачу. Быть может, только Шекспир преуспел в создании совершенных образов, которые одновременно были и живыми характерами. Однако даже «Гамлет» рядом с «Лиром» выглядит заурядным. Лишь истинно великое искусство, согласно У. Х. Одену[638], способно противостоять нашим попыткам использовать его магически (as magic), для заговаривания реальности в угоду нашим мнениям и нуждам.
Айрис Мердок преобладание добра над иными понятиями[639]
Развитие человеческого сознания неразрывно связано с использованием метафор. Метафоры – вовсе не второстепенное украшение или прикладная речевая конструкция, это фундаментальная форма человеческого постижения бытия: ср. метафоры пространства, метафоры движения, зрения[640]. Понятия, которые в философии (и, в частности – в нравственной философии) считались основополагающими, на самом деле лишь проясняли смысл бытующих и вновь возникающих метафор. Философствование, построенное на подобной игре понятиями (я имею в виду великие метафизические системы), как правило, заходило в тупик, а многие современные мыслители считают его и вовсе бесплодным. Сама природа метафизической аргументации порождает немало серьезных затруднений. Мне представляется бесполезным занятием рассматривать понятия без обращения к метафорам, ибо понятия сами по себе глубоко метафоричны, не могут быть расчленены на неметафорические составляющие без существенного смыслового урона. Попытки современного бихевиоризма отстраненно анализировать некоторые понятия нравственной философии совершенно несостоятельны. Суть этих попыток – желание «нейтрализовать» моральное философствование, вести дискуссии о нравственности, не принимая точку зрения ни одной из сторон в ситуации этического выбора.
Однако моральная философия неминуемо сталкивается с необходимостью принять ту или иную сторону в споре, те же мыслители, которые претендуют на моральный нейтралитет, неизбежно оказываются небеспристрастны. Нравственная философия исследует наиважнейший из человеческих способов действования. Чтобы добиться успеха в таком исследовании, необходимо соблюдать по крайней мере два условия.
Первое из них – реалистичность. Природа человека, в противоположность гипотетической природе иных одушевленных существ, отличается рядом вполне доступных для стороннего наблюдения свойств, которые должны учитываться в любом серьезном рассуждении о моральности. Однако поскольку этическая система не может непосредственно апеллировать к воплощенному идеалу, она обязана рассматривать идеал желаемый, ценностно значимый – это второе условие.
Этика должна рассматривать не только обыденное, усредненное поступание, но высказывать суждение об истинно благом поступке и условиях его рождения. «Каким образом мы можем сделать себя лучше?» – вот основной вопрос для всякого философа-моралиста. И если мой исходный тезис верен, ответ может быть дан (по крайней мере, частично) в форме убедительной комментирующей метафоры. Далее я буду говорить о тех метафорах, которым отдаю предпочтение – наряду с иными философами, чьи взгляды мне близки.
Однако прежде следует упомянуть о двух основополагающих для моей аргументации тезисах. Если какой-либо из них будет поставлен под сомнение, то все последующие рассуждения во многом лишатся убедительности. Итак, я полагаю, что человек биологически эгоистичен, замкнут в пределах своего Я – ибо его существование как таковое лишено внешней целесообразности (τέλος)[641]. Эгоизм этот обнаруживается во множестве жизненных ситуаций, за исключением сравнительно немногих случаев, когда и рождается благой поступок. Современная психология объяснила многие проявления эгоцентризма. Человеческое Я детерминировано исторически, однако постоянное самонаблюдение – непременное его свойство во все времена. В некотором смысле человеческая психика подобна машине: чтобы функционировать, она нуждается в источниках энергии и предрасположена к определенным схемам действования.
Пространство так называемого свободного выбора большей частью невелико. Обычное состояние человеческого сознания – подобие сна наяву, оберегающего нас от нежелательных столкновений с реальностью. Сознание – вовсе не прозрачное стекло, отделяющее психику от внешнего мира, но туманное облако фантастических грез, которые призваны оградить душу от страданий. Душа постоянно нуждается в самоутешении (consolation)[642] – то ли в безграничном самовозвышении, то ли в покорности сверхъестественному. Даже любовь почти всегда связана с самоутверждением. Я думаю, что в этом невеселом эскизном портрете человек вполне узнаваем.
Тезис о том, что человеческое существование как таковое лишено объективной внешней целесообразности (τέλος) в равной степени затруднительно подтвердить или опровергнуть – поэтому я его просто постулирую. Я не вижу аргументов в пользу предположения о том, что человеческое существование есть нечто самоценное[643]. Непосредственно в жизни бытует немало различных норм и целевых установок, но универсальной, извне обоснованной нормы или цели, которой столь усердно ищут философы и теологи, по всей вероятности, не существует.
Мы именно таковы, какими кажемся с первого взгляда, – недолговечные, смертные создания, вовлеченные в игру необходимости и случайности. Следовательно, традиционная вероучительная версия божества не имеет места. Впрочем, эта «традиционная версия» сама по себе есть не что иное, как чувственная интуиция. Когда Бонхёффер[644] говорит, что Богу угодно, чтобы мы ощущали себя в мире без Бога, я думаю, что он всего лишь играет словами. Равным образом всевозможные метафизические субституты Бога – Разум, Знание, История – суть ложные божества. Человеческий удел познаваем, но он не может быть исчерпывающе оправдан и объяснен. Мы не более чем существуем. Если и присутствует в человеческой жизни некая осмысленность, целостность, мечта о которой столь неотступно преследует нас, то целостность эту следует искать внутри нашего опыта, по определению не содержащего ничего трансцендентного.
Идея жизни как самостоятельного феномена, лишенного внешней обусловленности, конечно же, не является исключительно следствием отчаяния, пронизывающего современную культуру. Это естественный продукт развитого научного знания, который формировался в течение достаточно долгого периода времени. Данная идея обозначила целую эпоху в истории философской мысли, от Канта до нынешнего экзистенциализма и аналитической философии[645]. Кардинальную особенность этой философской эпохи можно кратко сформулировать так: Кант упразднил Бога и возвел человека в ранг божества. Мы до сих пор живем в эру кантовского человека, вернее, человека-бога. Сформулированные Кантом известные доказательства бытия Бога, его исследование границ спекулятивного разума, а также проницательное описание достоинств рационального человека – все это привело к последствиям, которые едва ли вызвали бы восторг самого философа. Насколько же близок, понятен нам человек, с таким блеском изображенный в Grundlegung [zur Metaphysik der Sitten]» («Основоположениях [метафизики нравов]»[646], человек, отпавший от Бога и доверяющий лишь суду собственной
