Цветаева без глянца - Павел Фокин

Возможно, удастся устроиться в Казани. Все очень неопределенно. Посмотрим. Я не питаю никаких иллюзий. Я живу изо дня в день. Одно хоть хорошо, это то, что есть парень моего возраста, который едет туда же, куда и я. <…>

9/VIII-41. Единственная разница между нашим положением в Москве и положением, в котором мы находимся теперь, заключается в том, что в первом случае мы не были ни в чем уверены, во всех смыслах, тогда как теперь есть уверенность в том, что мы плывем на пароходе в… неизвестном направлении. Некоторые люди поговаривают о возвращении в Москву. Я же стараюсь не думать о завтрашнем дне, а это нелегко. И вот плывем. Строим планы на будущее — к сожалению, это результат всех таких путешествий на корабле, как я об этом писал выше. Что мы будем делать в Татарии? Все зависит от положения матери. Поедет ли она из Елабуги в Казань? Найдет ли она там работу? Может ли так случиться, что она не найдет себе никакого дела и что ей придется возвращаться в Москву? Самый жизненный вопрос — это деньги. И действительно, 99 % людей, едущих в Елабугу, — жены писателей, которые в Елабуге будут жить на средства, посылаемые мужьями или родственниками. Мы же ни от кого денег получать не будем. Поэтому главный вопрос — вопрос работы для матери, чтобы обеспечить «жилье и питание», да и плату за мою школу. Наверху, в салоне, играют на рояле. Музыка — о, великое искусство, о, главное искусство! Как сразу уходят на х… и война, и пароход, и Елабуга, и Казань, и устанавливается Небесный Интернационал. О музыка, музыка, мы когда-нибудь вновь встретимся, в тот благословенный день, когда мы будем так сильно любить друг друга! Музыка, ценой презрения ко всем и любви к ТЕБЕ! И плыви, плыви… <…>

10/VIII-41. Сделали остановку в Рязани, где все бросились к колхозникам, которые, пользуясь войной, продают овощи по немыслимым ценам. <…> Мать, забыв о своем упорном желании уезжать, теперь уже говорит о возвращении в Москву. Она говорит, как я говорил в Москве, что люди, едущие в Елабугу, богаты и смогут устроиться и хорошо жить. <…> По правде говоря, перспективы у нас плохи. Я же отказываюсь говорить с матерью о будущем. Я ведь действительно все это предвидел: и перемену ее настроения, и то, что она не на своем месте ни на этом пароходе, ни в Елабуге, я все предвидел; и я все сделал, чтобы не уезжать; я ее предупреждал обо всех грозящих трудностях, я не хотел уезжать. Она же все сделала, чтобы уехать, и ей это удалось. Если это ей не нравится, так ей и надо. До самого последнего момента, до выезда из Москвы, я волновался, возражал, протестовал, спорил. Но с того момента, когда я ступил на этот пароход, я решил больше не реагировать. Я умываю руки, моя совесть спокойна. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Я отлично знал, что через некоторое время мать начнет беспокоиться о будущем и т. д. Она мне говорит: «Лежачего не бьют», просит помочь. Но я решительно на эту тему умываю руки. В конце концов, черт возьми, я не хотел ехать, теперь мы уехали и теперь не время начинать снова хреновые разговоры типа «продадим вещи, постараемся уехать в Туркменистан». Это просто идиотизм. К черту! Поживем — увидим [19; 483–484, 486–489].

Галина Гeоргиевна Алперс:

Война только еще началась, и на пароходе сохранились прежние традиции, т. е. в обеденное время можно было поесть в ресторане, где кормили не только эвакуированных детей училища, но и всех желающих за разумные цены. Плыли мы две недели, и ни одного раза Цветаева в столовой не появлялась. Чем она питалась и чем кормила Мура <…>, неизвестно, и никого, конечно, это не интересовало. Шли дни нашего медленного путешествия. Постепенно все перезнакомились и выходили на палубу посмотреть на берега и подышать воздухом. Появилась и Цветаева [4; 207].

Георгий Сергеевич Эфрон (Мур). Из дневника:

14/VIII-41. Стоим на рейде в Горьком. Должно быть, два часа утра (вернее, дня). Главное событие — взятие Смоленска войсками Третьего рейха. Судно, на которое мы должны пересаживаться, все еще не прибыло. Кстати, невозможно ничего понять относительно нашего будущего. Мне думается, что поскольку «Пирогов», на котором мы сейчас находимся, должен будет рано или поздно вернуться в Москву, нам придется рано или поздно высадиться на пристань в Горьком и ждать следующего судна, которое нас повезет в Елабугу. На борту делать не черта, решительно. Теперь-то мать начинает осознавать отрицательные последствия своего безумия, заключающегося в том, что мы уехали почти без предварительной подготовки. А именно: 1) она не взяла официального документа о том, что она эвакуируется из Москвы; 2) у нее всего 600 рублей; 3) она взяла очень мало вещей на продажу, что нам могло бы принести немало денег. Мать начинает понимать весь идиотизм, глупость и сумасшествие всей этой ее затеи. Я с огромным трудом достал хлеба в Горьком — эвакуированные должны иметь соответствующую бумагу. Все те, кто едет с нами, ее имеют. Самая большая разница между нами и остальными членами эшелона Литфонда в том, что у них с собой много денег, у нас же очень мало. Мы вынуждены есть одну порцию супа на двоих. <…>

Тот. же день. Продолжается полный абсурд. Мы все еще на рейде в Горьком. Сейчас 8 ч. вечера. Струцовская (в общем, наша руководительница) нас собрала в столовой «Пирогова», чтобы сообщить нам результаты сегодняшнего дня. Вот они: те, кто запишутся, поедут в Елабугу сегодня на малом судне «Чувашия», остальные постараются устроиться на борту «Совнаркома», который идет в Рыбинск через Горький. Поначалу было решено, что весь багаж тех, кто едет в Елабугу, уйдет на «Совнаркоме».

Потом решили, что он уйдет на «Чувашии», потому что трюмы «Совнаркома» битком набиты. В данный момент никакой «Чувашии» не видать. Пораздумав, мы решили ехать завтра со Струцовской на «Совнаркоме», так как она обещала нам помочь связаться с Союзом писателей города и нам посоветовала ехать завтра. Впрочем, все абсолютно зыбко. Последняя новость: говорят, что все уедут сегодня на «Чувашии»… которой все еще не видать (прямо как «Анна сестричка»). Говорят, «Совнарком» будет абсолютно переполнен и что на него будет очень трудно погрузиться, так как он идет из Рыбинска [19; 497–498, 500].

Галина Георгиевна Алперс:

Через несколько дней пути к нам в каюту прибежала весело возбужденная литфондовская врачиха, которая ехала в Чистополь на работу в детский интернат, стала хвастливо показывать мотки французской шерсти, которую она купила у Цветаевой. «Марина сейчас распродает свои вещи, шерсть уже всю разобрали. Вот эту мне удалось купить». Но и после «распродажи» Цветаева в столовой не появлялась, она собирала деньги хоть на первое время житья в новых местах — я говорю это с ее слов, сказанных другим людям, в тот же период времени.