Цветаева без глянца - Павел Фокин

Нина Павловна Гордон. Из письма А. С. Эфрон. 1961 г.:

Хорошо помню ее отъезд. <…>

Я прибежала днем <..> — Марина была одна и в очень возбужденном состоянии. Мура не было. В комнате все вверх дном — сдвинуты чемоданы, открыты кофры, на полу — большие коричневые брезентовые мешки. Хорошие вещи — костюмы, пальто Сергея Яковлевича — откладывались в сторону, а в мешки, которые она брала с собой, пихались все те же мохнатые тряпки и полотенца, которые она срывала с веревок.

— Марина Ивановна, дорогая, что вы делаете?

— Нина, милая, умоляю вас мне помочь — сходите в домоуправление, возьмите на меня и Мура справку, что мы здесь проживаем. Мне необходима эта справка, а я сама боюсь идти туда. Боюсь, а вдруг меня там заберут… А вы не боитесь? Вы сходите? <…>

Чтобы успокоить ее, я действительно тут же помчалась в домоуправление, но оно было закрыто — очевидно, на обед. Вернувшись, сказала Марине об этом и успокоила ее тем, что перед уходом еще раз схожу.

Потом стала мягко и даже робко уговаривать ее не уезжать. Я видела, в каком она состоянии, что раньше всего ее надо как-то успокоить. Очень помню ее глаза в этот день — блестящие, бегающие, отсутствующие. Она как будто слушала вас и даже отвечала впопад, но тем не менее было ясно, что мысли ее заняты чем-то своим, другим. И вся она была как пружина — нервная, резкая, быстрая. И все время говорила. <…>

Тут пришел Мур. Увидев мешки и сборы, он довольно грубо и резко заявил ей, что никуда не поедет и пусть она, если она хочет, едет одна. <…> Марина всю ночь судорожно собиралась, ссорилась с Муром, но настояла на своем; к шести утра за ними приехал грузовик, и она уехала вместе с Муром [1; 448–450].

Лидия Борисовна Либединская (урожд. Толстая; 1921–2006), писательница, мемуаристка:

Вместе с художником Львом Александровичем Бруни мы поехали провожать Марину Цветаеву. Сели на Полянке на трамвай, и долго он куда-то вез нас, потом шли пешком. Почему-то мне казалось, что мы едем на какой-то загородный вокзал, и только потом я поняла, что это был речной вокзал, однако слово «вокзал» запечатлелось в памяти.

Марина Ивановна очень изменилась за то время, что я не видела ее, — было уже начало августа или самый конец июля, точного числа не помню. В глазах растерянность, она все время тревожно оглядывалась — искала сына, хотя он ни на шаг не отходил от нее. Обращаясь к Льву Александровичу, Марина Ивановна твердила как-то по-детски беспомощно:

— Левушка, рис-то кончится, что же тогда будет?

Отплытия парохода мы не дождались [1; 522–523].

Виктор Федорович Боков (р. 1914), поэт:

Мы увидели ее на площади, у спуска к пристани. Стояла она в окружении саквояжей и сумок. Мы подошли. Пастернак представил меня.

Я успел заметить — на Марине кожаное пальто темно-желтого цвета, синий берет, брови «домиком». Когда человека охватывает чувство тоски и страдания, брови его всегда встают именно так — «домиком».

Люди лихорадочно грузили свои вещи, лезли на пароход, толкались, мешали друг другу. Как затравленная птица в клетке, Марина поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, и глаза ее страдали.

— Боря! — не вытерпела она. — Ничего же у вас не изменилось! Это же 1914 год! Первая мировая.

— Марина! — прервал ее Борис Леонидович. — Ты что-нибудь взяла в дорогу покушать?

Она удивилась:

— А разве на пароходе не будет буфета?

— С ума сошла! Какой буфет! — почти вспылил Пастернак.

Я знал, что поблизости есть гастроном. Пошли туда вместе с Борисом Леонидовичем. Сколько могли унести на руках, столько и купили бутербродов с колбасой и сыром.

Видя, что вещи Марины ничем не помечены, я решил их переметить. Взял у мороженщика кусок льда и, намочив место, химическим карандашом крупно написал:

ЕЛАБУГА. ЛИТФОНД. ЦВЕТАЕВА.

На следующем мешке я же написал вариант: ЦВЕТАЕВА. ЛИТФОНД. ЕЛАБУГА. Марина сочувственно заулыбалась.

— Вы поэт?

— Собираюсь быть поэтом.

И тут впервые на близком расстоянии я увидел глаза Марины. Невероятное страдание отражалось в них.

— Знаете, Марина Ивановна, — заговорил я с ней, — я на вас гадал.

— Как же вы гадали?

— По книге эмблем и символов Петра Великого.

— Вы знаете эту книгу? — с удивлением спросила она.

— Очень хорошо знаю! Я по ней на писателей загадываю.

— И что мне вышло? — в упор спросила Марина. Как было ответить, если по гадательной древней книге вышел рисунок гроба и надпись «не ко времени и не ко двору».

— Все поняла! — сказала Марина. — Я другого не жду!

Во время разговора, касающегося судьбы Марины, подошел неизвестный мне молодой человек и обратился к Марине Ивановне:

— Мама! Я не поеду в эвакуацию. Бесчестно бросить Москву в такое тяжелое для нее время.

Сказал и удалился. Это был сын Марины, Мур.

Странным тогда показался мне его поступок. Отпускать родную мать в неведомые края и не сказать ни единого слова утешения, не обнять ее!

Надо было грузиться. Подходило время отплытия. Я поймал на улице «левый» пикапчик, подогнал его и стал кидать вещи Марины в кузов. От напряжения при подъеме вещей у меня на костюме оторвалась пуговица. Марина во что бы то ни стало хотела пришить ее. Я еле отговорил ее от этой невозможной затеи. Пикап тронулся, мы пошли за ним, чтобы погрузить Марину на пароход. А через полчаса он уже отчаливал от московской пристани. Марина стояла на палубе и трепетно махала рукой на прощание. Вряд ли уезжавшие знали, что их ждет в эвакуации [1; 524–525].

Галина Георгиевна Алперс:

Наш пароход дал прощальные гудки и, весь замаскированный зелеными ветками от возможного немецкого налета, медленно отчалил и поплыл по реке. Все мы стояли на палубе и, заливаясь слезами, старались разглядеть дорогие нам лица. Потом, когда уже скрылась из виду Москва, все разошлись по своим местам, на палубе оставались только балетные подростки, которые уезжали со своим хореографическим училищем Большого театра куда-то на Волгу [4; 207].

Георгий Сергеевич Эфрон (Мур). Из дневника:

8/VIII-41. Нахожусь на борту «Александра Пирогова», который плывет по каналу Москва — Волга. После трагических дней — трагических, главным образом, из-за отсутствия конкретных решений и почти фантастических изменений этих решений, после кошмарной погрузки на борт мы наконец отчалили. В Горьком меняется маршрут. Всего путешествие продлится 8 дней. Окончательное место назначения — город Елабуга, на реке Каме. Население: 15 000 ж. Говорят, там есть русская школа. Это в Татарии. Довольно паршиво, но все, что я мог сделать, чтобы противостоять этому отъезду, я сделал, включая угрозы, саботаж отъезда и вызов на помощь общих друзей. Ничего нельзя было сделать. <…> Мы плывем в 4 классе — худшем. Откровенно говоря, все еще не слишком скверно. Мы спим сидя, темно, вонь, но не стоит заботиться о комфорте — комфорт не русский продукт. Я устроил свой Генеральный штаб на палубе первого класса. Я ведь — хитрец (я, кстати, там сижу, пока меня не выгнали). С палубы видна река, всё. В смысле жратвы — хлеб с сыром, пьем чай. Мне на вопрос жратвы наплевать. Но чем будет заниматься мать, что она будет делать и как зарабатывать на свою жизнь? <…>