Залежалый товар - Робер Бобер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Желание сохранить разнообразие и различие всего, что удалось собрать, заставило ее обнаружить другие возможности классификаций, и в конце концов основное было сгруппировано следующим образом;
Повторы:
Нос к носу
Спиной к спине
Голова к голове
Нога в ногу
И т. д.
Перемещения:
Душа в пятки
Взять ноги в руки
Положа руку на сердце
Держать язык за зубами
Язык прилип к гортани
Глаза на лоб лезут
И т. д.
Числительные:
На один зуб
Одна нога здесь, другая там
На своих двоих
Гнать в три шеи
Смотреть в четыре глаза
Как свои пять пальцев
Семь пядей во лбу
И т. д.
Животные:
На душе кошки скребут
Нужен, как собаке пятая нога
Комар носа не подточит
Муха в рот попала
Стоять, как журавль на одной ноге
И т. д.
Овощи и фрукты:
Нос картошкой
Нос морковкой
Лицо как моченое яблоко
Миндалевидные глаза
Брюхо как арбуз
И т. д.
Ругательства и оскорбления:
Свиное рыло!
Баранья башка!
Ослиная задница!
Куриные мозги!
Сучий потрох!
И т. д.
Жюли не жалела времени на редактуру диссертации, но не потому, что ей казалось, будто работа подошла к концу. Позже она объяснила это профессору Лоренсу, своему научному руководителю.
— Когда вы поняли, — спросил он, — что работа заканчивается? Вы думаете, вам больше нечего сказать?
— Нет, мне кажется, если еще поработать, я могла бы найти немало нового. Списки неисчерпаемы, учтено далеко не все, но я испугалась. Испугалась пресыщения, утомления, истощения своего интереса к этой работе. Испугалась, что перестану изумляться, а главное, что лишусь удовольствия. Вот я и решила, что пора закругляться.
— Верное решение.
Разговоры с профессором Лоренсом, слушать которого было само по себе хорошей школой, имели скорее характер поддержки, нежели совета. Говоря, он понижал голос. Для того чтобы его еще лучше слушали, как утверждали некоторые. Приходившим к нему студентам он лишь кивал головой. Казалось, из его молчания они могли извлечь пользу и найти свою дорогу.
В другой раз Жюли поделилась с ним тревогой по поводу того, что она отметила в одном из текстов Лабрюйера: «Среди всего множества выражений, которые могли бы передать нашу единственную мысль, есть всего одно верное». Но профессор Лоренс ответил: «Само существование вашей работы уже противоречит утверждению Лабрюйера».
Итак, с того самого вечера, когда Одиль заявилась, вся промокшая от летней грозы, «Не зная весны» не покидал интерес к работе, которой Жюли собиралась себя посвятить.
Нашей жакетке выпала большая удача; нередко, сопровождая свою хозяйку в Национальную библиотеку и читая через ее плечо (выражение не совсем точное, но другого я не нахожу), она дрожала от нетерпения и, если бы могла, непременно шепнула бы то, что, как ей казалось, от Жюли ускользнуло. Особенно когда та подошла к главе, посвященной песням.
«Не зная весны» и вспоминать их не требовалось. Они все были здесь, она все их слышала, все в ней хранились и были в наличии, точь-в-точь как она сама целый сезон была в наличии в ателье на улице Тюренн: «Мое сердце, как скрипка», «На твоем плече», «Счастье вошло в мое сердце», «Я плакала вослед твоим шагам», «Ты, кого зовет мое сердце», «Колокольня моего сердца», «Мое сердце — экзотическая птица», «Его избрало мое сердце»…
Они вспоминались десятками. Ах, если бы только Жюли могла слышать их! Какую прекрасную главу она могла бы написать…
Между тем одно событие помогло «Не зная весны» воспользоваться временем, проведенным с Жюли. Однажды кто-то дернул ее за рукав. Этот жест, с виду незначительный, сделал «Не зная весны» невероятно счастливой. Он придал ей значимости. Дернуть кого-то за рукав — совсем не то, что дернуть за руку. Если одежда в общем принадлежит тому, кто ее носит, рукав все же принадлежал не Жюли, а разумеется, ее жакетке. «Дернуть за рукав» стало для «Не зная весны» ее «ткнуться головой».
Ничто не мешало ей задумать в свою очередь — нет, не диссертацию, — ну, скажем, «диссерташку». Слова не будут записаны на странице, не станут чернеть на листках записных книжек. Это удел других. Ее слова могли попросту присоединиться к тому, что уже было в ней заложено, вписано неизвестной и тем не менее вполне реальной рукой. Как Жюли, она слушала, читала, собирала. Ее «диссерташка» будет составлена не из слов, относящихся к человеческим органам, а из обозначающих то, из чего состоит она сама. Люди придумали не только, во что одеваться, не только, какими словами называть части своего тела, но и те выражения, которыми можно описать все, что это тело покрывает.
«Не зная весны» даже искать не надо было. Достаточно подождать, пока оно само придет. И без всякого метода совершенно естественно пришло следующее:
Прыснуть в рукав
Работать спустя рукава
Набить карманы
Платить из своего кармана
Держи карман шире
Показывать кукиш в кармане
За словом в карман не лезть
Ветер свистит в карманах
Метать петли
Делать из-под полы
Заложить за воротник
Заткнуть за пояс
В это русло набились и другие выражения, да к тому же, как это бывало с Жюли, возникали песенки, подобные той, что однажды утром прозвучала по радио:
На моей траве —Лошадки — красотки,И лодочки-лодкиВ моем рукаве…
Удовольствие, которое «Не зная весны» получила от этой песенки, с ее мечтами и пылом, напоминающими весь опыт человеческой жизни, было точно таким, какого ждала Жюли от завершения своей работы.
Сила песни в ее ностальгии; песню присваивают себе, мы поем ее, полагая, что она создана для нас одних, но все подхватывают ее хором; песня заставляет плакать или утешает, она так нам близка, так нас хорошо знает — что же удивительного в том, что ее «поют сердцем» и что слова, описывающие наше тело, находят в ней свое естественное место?
Глава о песнях зародилась в кафе на Бютт-о-Кай, где некоторое время выступала Пьеретта, и не так уж беспричинно думать, что в диссертации Жюли эта часть оказалась самой наполненной. Слова-признания, одетые в музыку (если только не наоборот), в течение долгих лет занимали свое место в ее жизни и теперь толпились в толстой папке, которую она готовилась представить к защите.
С тем же старанием, что и при прежней работе, с чувствами, обогащенными воспоминаниями, снова отбросив хронологию, Жюли собирала обрывки фраз, упоминающие части тела, которые авторы песен упорно вставляли в свои куплеты.
Сердце, невидимое глазу, то, что живет, умирает, «бьется, трепещет и слабеет», переполняло страницы в тетрадях Жюли. Она одергивала себя, замедляла перо, проговаривая слова, выходящие из-под руки, и надолго замирала над открытой тетрадью, когда выводила строки, задерживавшие ее внимание:
На краю моего сердцаПесенка звучала…
И вот, когда она записала в свою книжечку выражение «стоять на земле обеими ногами», Жюли решила — потому что на это надо было именно решиться! — что пора приниматься за выражения, имеющие отношение к половым органам. Что-то в ней сопротивлялось, но это следовало сделать, потому что сделать это было правильно. Так что, когда она спросила профессора Лоренса, какое место должна оставить для этой главы, ответ появился спонтанно: «Свое место. Вы приняли решение двигаться с головы до ног, вот и будете говорить об этом, когда наступит черед».
Когда этот черед наступил, Жюли записала, что специальные труды дают шестьсот наименований мужского полового органа и почти столько же — женского (список авторов нельзя было назвать исчерпывающим). Она не могла вообразить себе, как перепишет их все — тем более что в ее списках присутствовали пока лишь несколько десятков выражений, — но прекрасно понимала, что эта глава привлечет особое внимание. Она взяла на себя труд определить отбор и установить пределы.
В отличие от других анатомических частей, та, что касалась половой сферы, чаще упоминалась, нежели называлась. Несмотря на выражение «С рожком для обуви я бы и яйца натянул!», опять подслушанное — и снова в решающий момент! — в бассейне, исследование Жюли по очевидным причинам носило в основном книжный характер.
Другие органы иногда тоже не назывались, а скорее, прикрывались эвфемизмами — «бочка» или «требуха» вместо живота или «лопухи» вместо торчащих ушей, — но они лишь отдаленно имели отношение непосредственно к образному выражению.
Авторы или, по меньшей мере, слушатели этих реинкарнированных выражений, уточнила Жюли, непрерывно находятся в поиске нюансов и питают аллюзивными, но всегда идентифицируемыми метафорами то, на что предполагают указать. Принимая подчас поэтический вид — «поставить цветок в вазу», или непристойный — «тютелька в тютельку», или изображающий прикосновение к правде — «брать вафли на зуб», все эти выражения с постоянством взывали к воображению, фокусировали некую волю выделиться из обычной речи, но еще, ловила себя на слове Жюли, и некое смущение, порою почти целомудрие, когда возникало желание назвать прямым образом все, что имеет отношение к сексуальности.
