Залежалый товар - Робер Бобер

В тот вечер «Не зная весны», повешенная на спинку стула, ничего не упустила. Работа, которой собиралась посвятить себя Жюли, особенно ее интересовала, поскольку касалась лишь того, чего у нее не было: головы, носа, рта, глаз, ушей, рук и ног.

Тем не менее речь жила в ней, как жила она в «Без вас» и в «Месье ожидал», именно поэтому они и разговаривали. Они говорили, когда были втроем. Потом, когда их осталось всего двое. Теперь «Не зная весны» была одна, и вот уже год, как то, чем она обменивалась с Жюли, не имело ничего общего с разговором.

«Не зная весны» с очевидностью поняла, что их роднит, когда Одиль мимикой изобразила «сердце на ладони». Да-да, то, что их так беспокоило, что занимало столько места в их мечтах, это именно сердце. Тут же припомнилось несколько выражений, касающихся этого невидимого органа, а с ними возникло воспоминание о «Без вас». В тот же момент она вспомнила все, что было в знакомых ей песнях и что ей так хотелось бы шепнуть Жюли.

Она опять подумала о мсье Шарле, о том, как вместе с Жаклин он пел «Парижский романс»:

Парижский маленький романсРасцвел на улице для насИ подарил он нам с тобойКусочек неба голубой…

И с особенной четкостью ей вспомнилось то, что он сказал сразу после этого: «…иной раз, когда не ждешь, в словах песен оживает прошлое, и, даже если порой сердце у нас сжимается, мы благодарны им, как верным друзьям».

Без устали возвращаясь к своему прошлому, «Не зная весны» сожалела, что недостаточно им воспользовалась. Ей казалось, что при этом воспоминании у нее тоже сжимается сердце. Каждый раз, как взрывы смеха оглашали ателье, мсье Шарль говаривал: «Хорошо посмеяться, хотя бы вполглаза», — и она вновь задумывалась над тем, что теперь занимало мысли Жюли.

Та пока что не слишком хорошо представляла себе, с чего начать, и не могла составить методику. Тогда, прежде чем написать остальные слова, она нарисовала на бумажке двух человечков. Мужчину и женщину. И словно в знак признательности им сверху написала: «С головы до ног». Потом подумала и помельче добавила в скобках: «Рабочее название». И это пока все.

Значительно позже, когда наконец собранные понемногу выражения и словосочетания заполнили тетрадные листки, она подумала, что пора придать смысл этим перечислениям. Что она и сделала.

«На окраинах общеупотребительной речи возникают порой неожиданные фразы, которые зачастую невозможно обнаружить в школьных учебниках, будто им там не по себе».

И еще:

«Дополнительный, добавочный язык не соперник привычному, в нем достигается что-то народное, чем он питается, обновляя, почти переводя с изобретательной комичностью бытовую речь».

И добавила:

«Соблазнительные фразы — уже по одному лишь своему звучанию».

В другой раз Жюли записала: «Выйти на улицу и послушать. СЛУШАТЬ. СЛУШАТЬ». И подчеркнула все красным карандашом.

После чего она приобрела специальную книжечку в коленкоровой обложке, где со стороны обреза был прикреплен маленький карандашик.

С этой записной книжкой она уже не расставалась и, будто с корзиной на рынок, выходила с ней на улицу в надежде каждый раз случайно уловить что-то новое и оригинальное.

Необходимость прислушиваться сделала ее внимательной ко всему, даже самому мимолетному, и она старалась не пропустить ни звука. Самое удивительное было то, что, даже когда она знала услышанные выражения, они все равно казались ей только что изобретенными.

Исследовательница словесных образов, она отметила, что эти слова выражают те или иные понятия совсем не лучше и не точнее обычных, обиходных слов. Но они несут в себе удовольствие говорить по-другому, что делает их необходимыми, словно они позволяют тем, кто их произносит, обрести — или, скорее, провозгласить — собственную идентичность.

Жюли решила не столько читать о жизни, сколько прислушиваться к ней, и выбрала для этой цели кафе Бутена на Бютт-о-Кай, где иногда завтракала; входная дверь там закрывалась разве что по вечерам да в холодные дни. Она частенько возвращалась в кафе под вечер, в час, когда пьют пастис и начинают играть в бильярд. Там-то, естественно, она и услышала: «У тебя один глаз играет в бильярд, а другой считает очки».

Иногда туда приходила молоденькая аккордеонистка и исполняла песенки в сентиментальном народном духе. Ее звали Пьеретта, и, если послушать ее, можно было подумать, что она приходит специально, чтобы подарить для диссертации Жюли главу под названием «Песни».

…Твои глаза, не утаю,Так кружат голову мою…

…У него был нежный вид,Безумьем взгляд его горит…

…И сердце мое дружокСчастьем зажег…

…Вся любовь позабыта,И сердце мое разбито…

…Глаза ее страстью горят,Они с любовью глядятНа волшебные пальцы артиста…

…День проходит, кончается радость,Разбивается сердце мое…

…Больше ее не кличь, не зови,Ее сердце умерло от любви…

У Бутена не принято было хором подхватывать припев. Пропетые истины требовали уважения. И тишины. Будто в мюзик-холле, аккордеонистка скромно объявляла названия песен и имена авторов. И когда к концу вечера бильярдисты, бросившие игру, слушали «Мелодию для аккордеона» — «Музыка Поля Дюрана, стихи Анри Конте», — они подходили к эстраде, словно их кто-то подводил за руку, чтобы лучше услышать незабываемое:

Я вспоминаю, пел аккордеон.Всего четыре тихих ноты.Но сердце бередил напевом он…

Несколько недель Пьеретта появлялась постоянно, но однажды не пришла. Как ни в чем не бывало, хозяин бара встал за прилавок. И повседневная жизнь потекла своим чередом.

Певиц, которые, как Пьеретта, казалось, знают песни с рождения, можно было услышать в «Бобино», монпарнасском мюзик-холле. Да, это были настоящие певицы — Дамиа, Пиаф, Лис Готи, Люсьена Делиль, Флорель, Рене Леба, Кора Вокер и сколько еще других. И Фреэль. Фреэль, которая потрясла зал так, как, пожалуй, никто другой не сумел. Фреэль, что умерла в прошлом году.

Публика, верная предвоенным годам, требовала искренности.

Больше, нежели «Олимпия», «АВС», «Ба-та-клан» или «Альгамбра», со всеми этими так называемыми «вечными» песнями, «Бобино» являл собой прибежище, где не стыдно было проронить слезу. Покоясь на плечах Жюли, «Не зная весны» впускала там в себя все, о чем они говорили. Точь-в-точь как у мсье Альбера, где вместе со своими утраченными подругами она научилась узнавать человеческие тайны.

Где они, «Без вас» и «Месье ожидал»? Где они?

В кафе, скверах, в зрительных залах, в метро или в автобусе, повсюду, где жизнь била ключом, Жюли теперь предпочитала не читать, а слушать. Дороги слов расходились, потом пересекались вновь — у слов была своя история. История, которую она напишет на основе того, что слышала; ей казалось необходимым, чтобы все, произнесенное в мире, не пропало.

Отныне в поисках малейшего намека, подбирая самые крошечные фразы, словно упавшие на землю плоды, она пребывала в небрежении ко всему, что не относится к работе. Все остальное стало второстепенным.

Разумеется, бывало, что работа топталась на месте, — случай тоже не всегда появляется на сцене. Тогда Жюли перечитывала свои тетрадочки, спрашивая себя, какое будущее ждет эти краткие словесные формулы, рожденные дуновением времени.

Порой она всем телом чувствовала точность выражения, переставала на миг читать или писать и взволнованно радовалась находке.

Как-то утром в Национальной библиотеке, она помогла читателю найти серию репортажей «Знаете ли вы Париж?», написанных Раймоном Кено в конце тридцатых годов для «Энтрансижан».

Каждый день читателям газеты задавали три вопроса, касающихся Парижа. Рубрика, просуществовавшая более двух лет, содержала больше двух тысяч вопросов. В одной заметке Кено как-то сообщил, что эта хорошо оплачиваемая в то время работа стоила ему стольких же сношенных подошв, сколько и чернил. Несколько дней работы в Национальной библиотеке убедили его в том, что книги копируют одна другую и ошибки в них сохраняются. Это утвердило Кено в необходимости проверить литературу о достопримечательностях Парижа и устранить неточности. И наоборот, справедливости ради стоит сказать, что с великим удовольствием он обнаруживал в библиотеках сведения о любимом им Париже, которыми прежде не владел.

«Износить столько же подошв, сколько истратить чернил…» Как в истории с выражением «ткнуться головой», — решающим моментом, с которого все началось, — эти слова Кено стали для Жюли новой зацепкой.