Императорский безумец - Яан Кросс

— Это брат моей жены. Я надеюсь, что в отношении него господин маркиз не держит в черенке кинжала милостивого императорского рескрипта.

Генерал раздраженно произнес:

— Господин Бок, я повторяю вам, у меня есть прямое повеление императора следить, чтобы никто не докучал вашей супруге или членам вашей семьи.

Ээва сказала:

— Якоб, это генерал-губернатор, маркиз Паулуччи. Государь прислал его сюда. Чтобы он лично арестовал Тимо и позаботился о том, чтобы не беспокоили его семью. Подумай, какая честь!

Два жандарма вышли с охапками бумаг из кабинета Тимо и положили их на ковер перед генералом.

Маркиз встал, поднял с полу несколько листков и поднес их к глазам. Он явно был близорук.

— От кого эти письма?

Тимо взглянул: «От генерала Дюмурье».

— Этого революционного эмигранта?

— Если желаете.

— Его письма вам?

— Мне.

— Откуда он вас знает?

— Мы познакомились в Англии.

— Когда?

— В тринадцатом году.

— В связи с чем вы туда ездили?

— Спросите государя.

— Кхм…

Генерал-губернатор вытащил из груды еще несколько листков.

— Что это?

— Стихотворение.

— Я вижу. An Hernn Obristlieutenant von Bock. Den 22. Oktober 1813…[26] Кто вам его написал?

— Гёте.

— Да ну?..

— Посмотрите поближе. Там дарственная надпись и собственноручная подпись.

Маркиз посмотрел на листок, потом повернулся к Тимо:

— Скажите, почему вы такие ужасные вещи говорили обо мне государю?

— Какие?

— Ну… ce plat aventurier italien, cet homme à cinq serments, dont chanque croix rappelle une bassesse?![27]

Как я позже понял, после того как император послал Паулуччи с приказом арестовать Тимо, у Тимо уже не было оснований удивляться, что его слова были тому известны. И он не удивился. Он только мгновение помолчал. Он ответил:

— Я сказал государю то, что я думаю.

Резко очерченный рот маркиза Паулуччи стал еще более четким, и я понял, что это произошло оттого, что маркиз слегка побледнел. С большим интересом я ждал, что же теперь будет. Ибо, насколько мне было известно, после подобных слов таким людям оставалось только стреляться. Но так как один из них был взят под стражу, я не мог понять, что же теперь произойдет. Однако не произошло ничего. Жандармы принесли новые охапки бумаг из кабинета в нижнем этаже и сверху, из комнаты с эркером, и положили их перед генерал-губернатором, тогда он бросил бумаги, которые держал в руке, в общую кучу. Часы в зале пробили восемь, и Ээва сказала:

— Господин маркиз, возможно, наши дворянские дамы пригласили бы вас по такому случаю к завтраку. Я не принадлежу к их числу, как вам известно. И я вас не приглашаю. Так что пошлите ваших жандармов охранять нас. Я хочу позавтракать с моим мужем. Якоб, идем.

Она потянула за собой Тимо, они вышли из залы, прошли через бильярдную и галерею и направились в чайную комнату. И господин маркиз не приказал им помешать. Я повернулся, чтобы последовать за ними, и тут сам Паулуччи пошел вместе с нами. С кислой улыбкой он сказал Ээве, шедшей впереди:

— Сударыня, я не претендую на ваше гостеприимство. Но мне надлежит присутствовать при ваших разговорах. Ибо я не хочу брать с вас слова, что вы не будете между собой беседовать.

Мы вошли в нашу комнату для чаепитий и сели за круглый стол завтракать. Господин Паулуччи уселся несколько поодаль на диване под настенным зеркалом. Кэспер подал на стол кипяток для чая, а Лийзо ветчину и малиновое варенье. Кэспер был бледен, у Лийзо в глазах стояли слезы. Я видел, что, когда Тимо взял серебряные щипцы, чтобы положить в чай сахар, рука у него слегка дрожала. Он обменялся с Ээвой несколькими французскими фразами (до тех пор весь разговор шел на французском). И вдруг Ээва спросила по-эстонски:

— Скажи, что мне нужно делать?

Мгновение Тимо смотрел на нее, не понимая, потом понял, взял ее за руку. Он сказал своим все-таки жестким эстонским языком — и я впервые простил ему этот недостаток:

— Воспитай нашего ребенка. Не забывай меня. Если можешь, не осуждай. Ты же понимаешь, что все остальное не в твоих силах.

— Кого я могла бы просить за тебя?

— Просить не имеет смысла никого, кроме императора. Но я прошу тебя: не проси его!

Генерал-губернатор со своего дивана сказал:

— Je dois vous prier de parler une langue compréhensible[28].

В то утро я несколько раз и порицал Ээву, и воздавал ей должное, поражаясь ее поведению. Несколько испуганно и в то же время с восторгом я думал: моя сестра, эта двадцатидвухлетняя женщина на третьем месяце беременности, что ведь тоже не способствует уверенности в себе. Откуда у нее в такой час эта неслыханная дерзость!.. И в то же время с внутренним содроганием думал: ох, черт бы побрал ее резкость! Насколько я понимаю, отныне все мы предоставлены милости этого косоглазого губернатора… Зачем ей понадобилось так немилосердно сечь его крапивой. А тут от ее ответа я еще больше содрогнулся. Ибо эта самая моя отчаянная сестра повернула свое разгневанное прекрасное детское лицо к генерал-губернатору и сказала ему на безукоризненном французском языке:

— Господин маркиз, у вас имеется повеление императора, чтобы мне не докучали. Так будьте же первым, кто это требование выполняет. Не докучайте мне!

Маркиз Паулуччи счел за лучшее быть кавалером. Он сказал, улыбаясь:

— Господин Бок, я принадлежу к тем, кто решительно осуждает вас за политические шаги, но не к тем, кто не понимает вашего брака.

Тимо ответил:

— Господин маркиз, вы вольны принадлежать к кому пожелаете.

Он позвал Кэспера, велел принести письменные принадлежности и здесь же, рядом с чайной чашкой, написал распоряжение, чтобы в его отсутствие из доходов от Выйсику Ээве выплачивали три тысячи рублей в год.

Он сказал ей:

— Господин Паулуччи может, конечно, сказать, что я написал эту бумагу, находясь уже под стражей, и что поэтому она недействительна.

— Сударыня, — сказал Паулуччи, — бога ради, не подумайте, что я так поступлю…

И потом они стояли вместе, Ээва и Тимо, у крыльца возле небольшой кареты без окон, у которой ждали два конных жандарма. Ээва и Тимо стояли с минуту, а может быть, и дольше — обнявшись, лицом к лицу.

И маркиз Паулуччи оказался все же еще настолько человеком чести, что не приказал жандармам оттащить их друг от друга. Потом Тимо помахал всем, кто вышел на крыльцо его проводить, сел в карету, фельдъегерь с татарскими усиками запер дверцу на ключ и забрался на облучок.

— Куда вы его везете? — спросила Ээва по-русски. Она была совершенно белая, у нее сверкали глаза, но она не плакала.

— Не приказано говорить! — ответил фельдъегерь с самодовольством человека, посвященного в государственные тайны. И карета выехала из ворот.

Я подумал тогда, а может быть, и позже, но во всяком случае вспоминая, как удалялась эта карета без окон: как же в жизни все до ужаса просто. Оказывается, новому, особенному порядку жизни стать повседневным — проще простого. И разрушение этой новой и недопустимо хрупкой повседневности еще проще. Человеческая судьба, а может быть, и судьба всего мира (если только она отделима от судьбы человека) — это лишь крохотное движение в пространстве: росчерк пера, громкое слово, поворот ключа, свист топора, полет пули…

12 часов ночи

Ээва пришла в десять часов.

Слава богу, что я не начал сразу же говорить ей о своем. То есть о Риетте и о себе, а прежде выслушал ее. В темно-сером шелковом платье она была, как всегда, безукоризненна. И как всегда сосредоточенна. Но я заметил, что когда она села, то как-то особенно погладила подлокотник старого плетеного дивана. Я спросил:

— Что случилось?

— Якоб, я видела вчера в Пыльтсамаа господина Латроба. Он пригласил меня к себе. У него были такие новости, что я отправила лошадей с этим тартуским доктором домой, а сама осталась слушать господина Латроба. И через несколько часов вернулась в его карете. Якоб, получен приказ генерал-губернатора. Это значит — приказ императора. Для управления Выйсику создан опекунский совет. Господин Латроб его председатель. Члены — господин Лилиенфельд и Петер, муж Эльси.

— Ну, нечто подобное следовало ожидать, — сказал я. По правде говоря, даже с некоторым злорадным пренебрежением к тому, насколько сильно это, видимо, задело Ээву (госпожу помещицу!) по сравнению с тем, как мало это значило для такого ветрогона, как я.

— Теперь последуют большие изменения, — продолжала Ээва. — Господин Латроб с женой и сыном переселятся сюда.

— Бог с ними, пусть переселяются, — сказал я. — Здесь больше двадцати комнат. Ты так или иначе будешь получать свои три тысячи в год. А Юрика осенью у тебя заберут в лицей. И я не приворожен навеки к Выйсику. Я как раз хотел рассказать тебе о моих дальнейших жизненных планах. Ламинг… — я запнулся и подумал, как же мне от отца переключиться на дочь… Ээва сказала: