Императорский безумец - Яан Кросс

Риетта пришла ко мне в воскресенье утром. Тяжкий час. Я сказал ей:

— Милая девочка, мне жаль, что ты уезжаешь. Но тут уже ничего не поделаешь.

Ледяная корочка отчуждения уже возникла между нами. Риетта пыталась сквозь нее снова пробиться ко мне. Она сказала:

— Я ведь могла бы и не уезжать…

— Как так? — спросил я с жалким притворным недоумением. — Если твой отец того хочет?

— Но если бы ты не хотел…

Я не стал увертываться. Я сказал:

— Риетта, я хочу, чтобы ты уехала вместе с отцом. Как положено.

Где-то внутри взятого мною лжеотеческого тона один противный мелькающий чертенок наслаждался своей неуловимостью. И тут Риетта наступила на него. Она сказала тихо, хотя ее стройная шейка пылала от волнения:

— Я знаю, из-за чего ты хочешь меня оставить. Из-за того, что ты слышал о моем отце.

Не знаю, почему я именно так ей ответил, то ли из желания сразу показать, что своей откровенностью она меня не поразила, то ли из желания сказать что-нибудь, что было бы правдой (ибо я в самом деле простил ей ее отца), так или иначе, но я сказал:

— Нет. Не потому…

Я надеялся, что теперь я защищен от нее. Куда же ей было еще пробиваться? Она встала с плетеного диванчика. Она говорила, ломая свои красивые руки, а голос ее от волнения звучал приглушенно:

— То, что ты слышал… это… правда. Отцу дал такое поручение губернатор. Но я в этом не виновата! В единственной моей вине перед тобой я признаюсь: в первый раз я пришла к тебе по воле отца. И спросила о том, что ему надо было узнать. О петербургском мятеже и о здоровье господина Бока. Больше ничего. А потом я всегда приходила ради тебя. — Она посмотрела мне в глаза. — Теперь ты знаешь все. И я надеюсь, — ее голос стих почти до шепота, — что ты спасешь меня… и мне не придется… уехать вместе с отцом…

Но я уже принял решение. Мой страх перед возможными сомнениями был слишком велик. Одним словом: моя любовь к Риетте не была достаточно сильной, ибо большая любовь должна быть такой, чтобы во имя ее любить даже само умирание любви! Я взял ее ледяные руки в свои и сухо сказал:

— Риетта. Отец ждет. Иди. И пусть тебе в жизни всегда будет хорошо.

Я видел, как ее взгляд вдруг стал пустым и как застыло лицо. Она выдернула руки и выбежала из комнаты. Я стоял на каменной плите перед камином. Я плотно закрыл глаза и повернулся лицом к камину. Когда я открыл глаза, я увидел между подсвечниками чей-то портрет из осколков пестрых камешков в тоненькой круглой медной оправе, если не ошибаюсь, то был портрет Петра Великого… Государя с острыми усиками и вытаращенными глазами. Не знаю, когда и каким образом сюда попавший. Я схватил его, не глядя. Я сжимал его до тех пор, пока не почувствовал острой боли в руке. Тогда я швырнул портрет на каменный пол и с силой наступил на него каблуком с железной скобой. Но он не сломался. Я колотил по нему пяткой. Я ввинчивал каблук в императорское лицо, и железо скрежетало по камню. Я схватился за каменную плиту и пытался ее приподнять, чтобы увеличить тяжесть. Помню, я задыхался… «Будь оно проклято… будь оно проклято… насилие…» До тех пор, пока портрет не сломался и не превратился в хрустящий порошок…

В понедельник рано утром я поехал верхом на Рыйкаскую зеркальную фабрику, к бухгалтеру. Риетты я больше не видел.

Суббота, 18 июня

Я все еще недостаточно пришел в себя, чтобы писать о событиях прошлой недели. Лучше я уйду под сень десятилетней давности. Когда перелистываешь записанное, кажется, что в чередовании сегодняшнего и давнего есть какая-то закономерность. Пусть так и будет. В дальнейшем постараюсь этому чередованию скорее способствовать, а не мешать. Постороннего человека сегодняшнее и минувшее могло бы запутать, только что мне до этого… если самому мне кажется, что настоящее и прошлое во мне и вокруг меня я едва ли уже способен разделять.

Когда слепая карета с Тимо уехала, Ээва поднялась по ступенькам, подошла к генерал-губернатору и спросила:

— Господин маркиз, как долго еще я должна терпеть честь вашего присутствия здесь?

Про себя я покачал головой по поводу этого тона, но учить мою гордую сестру в эту минуту, конечно, не сунулся.

Маркиз Паулуччи произнес с сухостью, которая, по-моему, звучала угрозой:

— Лишь до тех пор, madame, пока мои люди не соберут бумаги вашего супруга и пока я не ознакомлю вас с письмом его императорского величества, до сего относящимся.

Они вошли в дом и подошли к дверям кабинета. Жандармы там свое дело уже сделали. В малой зале они засовывали ворохи бумаг в мешки из грубой серой материи. Маркиз пропустил Ээву вперед. Она сказала:

— Господин маркиз, я желала бы выслушать письмо императора в присутствии свидетеля. Я хочу, чтобы при этом находился мой брат.

— Письмо на французском языке, — сказал маркиз.

— Он понимает, — ответила Ээва.

— Как пожелаете.

Ээва сделала мне знак, я вошел вслед за ними в кабинет и закрыл за собой дверь. Ээва обошла стол красного дерева и остановилась по ту сторону земного шара. Паулуччи стоял по эту. Ясно помню, как я подумал: эх, вот ведь простым глазом видно, как моя сестра весь Ледовитый океан ставит между собой и человеком, от которого она теперь зависит больше, чем от Кого бы то ни было другого после императора… К чему эта глупая и бессмысленная бравада?!

А моя неистовая сестра так и осталась стоять и не предложила генерал-губернатору сесть… Только сказала:

— Я слушаю вас.

Из нагрудного кармана под орденами Паулуччи вынул письмо с сургучной печатью. Слово в слово я его теперь уже, конечно, не помню. Так же, как и то, что он говорил Ээве перед чтением, во время и после. Но могу сказать, что почти дословно все же помню. Я обратил внимание, что когда он взял в руки императорское письмо и в качестве предисловия стал говорить Ээве о духе этого письма, его холодный и до тех пор казенный тон для него самого, видимо, незаметно и неизбежно превратился в такой елейный, что заставил меня подумать: а ведь он, пожалуй, и сам уверен, что говорит священную правду… Прежде всего он долго внушал Ээве, что письмо государя — это документ самой высокой, достойной удивления гуманности. Засим принялся его читать, мне показалось, кое-что опуская. Помню, император писал, что несколько дней тому назад господин Бок прислал ему запечатанный пакет с бумагами, прочитав которые император вынужден был прийти к выводу, что господин Бок лишился рассудка. Столь запутанны, противоречивы и — главное — бесстыдны идеи, изложенные в этих бумагах. А подобных опасных безумцев в любом нормальном государстве следует с корнем вырывать из общества. Император сообщал, что посылает эти документы или, может быть, какую-то часть из них Паулуччи, чтобы тот прочел и высказал свое суждение. И я помню, как Паулуччи, читая письмо, довел до нашего сведения, что, ознакомившись с ними, он полностью разделяет мнение его величества.

Ээва выслушала эту реплику с каменным лицом. А я уж тем паче не стал спрашивать, возможно ли допустить, чтобы генерал-губернатор не разделял мнения императора?

Далее император писал, что повелевает генерал-губернатору лично выехать на место (что, мне показалось, делало эту историю особенно зловещей), арестовать господина Бока и наискорейшим образом препроводить куда следует. Кстати, если место назначения и было названо, то Паулуччи его пропустил, и оно долгие годы оставалось для нас тайной. Кроме того, император повелевал Паулуччи опечатать бумаги господина Бока, забрать их с собой и тщательно изучить. Не кроются ли за ними другие люди подобного же образа мыслей… Я почувствовал, что императорская логика в чем-то хромала, но еще не понял, в чем именно, когда моя неистовая сестра, улыбнувшись, сказала:

— Господин маркиз, это же великое медицинское открытие императора!

— Pardon?

— Что безумие — болезнь заразительная…

— Madame, государь пишет дословно: «Я даже полагаю, что это будет самым снисходительным толкованием поведения господина Бока. В любое другое царствование с ним обошлись бы с полной мерой строгости, в соответствии с существующими на то законами». И я смею надеяться, madame, — продолжал Паулуччи, — что ваше отношение совершенно изменится, после того как вы услышите последний абзац в письме государя.

Эту заключительную часть я помню слово в слово. Хотя бы уже потому, что мы с Ээвой не раз впоследствии говорили о ней. Император писал:

«После того жестокого шага, на который я решился с большой сердечной болью, я обязан подумать о судьбе жены господина Бока и их ребенка, ибо, насколько я слышал, его жена недавно произвела на свет дитя. (Одному богу известно, откуда император это взял, ибо ребенку Ээвы и Тимо только еще через пять или шесть месяцев предстояло появиться на свет!) Пусть же судьба этой семьи, генерал, будет делом вашего отзывчивого сердца. Бок женился на простой деревенской девушке, что не соответствовало взглядам его круга, и его жене, очевидно, приходилось уже сталкиваться в обществе с различными неприятностями. Позаботьтесь о ней. Разъясните ей участливо причины жестокой меры, предпринятой в отношении ее мужа. Утешьте ее. Следите, чтобы ее никак не тревожили и никто бы ей не докучал. Известите меня, если она окажется в беде, я постараюсь тут же прийти ей на помощь. Докладывайте мне подробно обо всех этих обстоятельствах. Подпись: Александр, Перекоп, 8-го мая 1818 года».