Не хочу в рюкзак. Повести. - Тамара Каленова (Заплавная)

— Да, слушай, забыл рассказать! — спохватился Гришка. — Идем, значит, с дежурства, видим, у газетного киоска — ну, тот, что у политехнического, — драка назревает. Мы туда! Оказывается, шли универсалы, а навстречу им вечерники из политехнического. Не знаю, что там у них получилось, кажется, кто-то кого-то толкнул. Слово за слово — и полезли бы эти дураки стенка на стенку... Егор как увидал — озлился: «Эх, — говорит, — тюни! Мы здесь ходим, чтоб шпана к прохожим не приставала, а вы сами... Сейчас как врежем!» Я еще не успел опомниться, смотрю, а наши ребята и тех и других сосредоточенно этак по мордам хлещут. Бьют да приговаривают: «Не дерись!» Мне и смешно, и боюсь, как бы из-за этой возни идея не прогорела. Но вроде обошлось. Качнули мы этих недоразвитых, а они молчат, сопят... И ничего. Измаил беззвучно хохотал.

— Говоришь, молчат — и ничего?

— Ну, да... Слушай, а может, так и надо? Ни своим, ни чужим спуску не давать. А то мы как-то мало отличаемся от обычных оперотрядов...

— Нет, Гриша, хорошо, что все миром кончилось. А если б они полезли в бутылку? Потасовка, хлопот не оберешься!

— Волков бояться — в лес не ходить. Нужно, старик, железом внушать: поднял руку — получай наличными! Только так!

Маша не вытерпела, вмешалась:

— Может, хватит, блюстители? Гришка ничего не ел. Прямо беда с вами...

Она уже давно разогрела картошку, и чай закипел.

— С удовольствием! — потер руки Гришка. — Только вот сбегаю, попрошу конспекты, пока девчонки не легли спать...

Вышел за дверь и тут же вернулся:

— Нет, пожалуй, поем. Пятиминутное дело, правда?

— Правда, Гришенька, правда, — смеясь, подтвердила Маша. — А то вон ты какой тощий... Все бегаешь.

А однажды пришел Славка. Маша была одна, в домашнем халатике, непричесанная. Заметив это, Славка хотел сразу же распрощаться и уйти, но Маша живо соскочила с кровати, где она читала, и ухватилась за его рукав.

— Не уходи, Славик! Ты совсем у нас перестал бывать...

Славка остался.

— Ты голоден? — захлопотала Маша.

— Еще как! А что у вас есть?

На Славку тоже, еще с давних времен, распространила свою власть коммуна, и он никогда не ломался.

Маша покормила его макаронами, вымыла посуду.

— Давай пришью пуговицу, — предложила она и тут же, не дожидаясь ответа, достала шкатулку.

Он снял через голову рубашку; оставшись в спортивной майке, сел поодаль.

А Маша, вдевая нитку, выкладывала ему новости, соскучившись по разговору.

— Ох, старик, я так измучилась! — жаловалась она.

«Это слово перешло к ней от парней», — заметил Славка и спросил:

— Отчего?

— Ну, что я здесь как довесок?! Все заняты, учатся, я одна дома сижу.

— Ну, пойдешь учиться, сравняешься, — неуверенно начал утешать Славка.

— Нет, — замотала головой Маша. — Не сравняюсь. Вот в цирке — другое дело...

И она — в который раз! — принялась рассказывать Славке о цирке.

Она могла говорить о чем угодно. Славке все было интересно и важно. И то, что на пенсию цирковые артисты идут через двадцать лет, независимо от возраста, и то, что нет ни одного гимнаста, который бы хоть раз в жизни не разбивался, и то, что партерные гимнасты вскоре покрываются налетом жирка, как у пловцов, а воздушные — никогда. Они сухощавы и стройны до предела, и в цирке говорят, что «высота выжимает из людей все лишнее».

— Понимаешь, я так боюсь: вот ушла из цирка, и вдруг потеряю кураж... — призналась Маша под конец.

Славка понимал. «Кураж» — это чувство уверенности и смелости, это умение быть красивым и непринужденным в тот самый момент, когда приходит страх.

Машу пока еще не мучил страх, но она уже стала задумываться о нем. Славка понял: это у нее от тоски, оттого, что она не находит себе места и скучает по цирку.

Но в самом голосе Маши было что-то такое, чему он не мог поверить окончательно, как не верят счастливому человеку, что у того могут быть несчастья.

И тогда Славке начинало всерьез казаться, что тоскует по-настоящему о цирке, о прошлом не Маша, а он сам.

Славка решил реже бывать у нее.

XIII

В общежитии появилась Лида, похудевшая, бледная. По этажу она ходила, опираясь на небольшую металлическую палку, с папиросой во рту.

Лида по-прежнему чувствовала себя членом коммуны, улыбалась шуткам ребят, много занималась, чтобы догнать свой курс.

Но что-то в ней было не так, что-то надломилось.

Маша поняла: Лида потеряла «кураж». Временно или надолго — об этом не мог сказать никто.

Лида стала пугливой. Теперь ее раздражали громкие споры парней, их шутливые потасовки. Казалось, девушка присматривается к каждому, боясь увидеть несправедливое и жестокое, что открылось ей в людях той ночью.

Подруги решили, что Лида стала мудрее, потому что перенесла большую боль. В каждой девчонке дремлет женщина, а женщины верят, что перенесенные страдания делают человека выше и мудрее.

А парни ничего не заметили. Только Измаил сказал как-то:

— Брось пижониться! Тебе совсем не идет курить, да и слаба...

— Я сама знаю, что мне нужно! — почти враждебно ответила Лида.

Измаил пожал плечами:

— Тебе виднее...

Лида знала, что парни пропадают теперь по вечерам в рейдах. В другое время, не сомневаясь, не раздумывая, сама пошла бы за ними, но сейчас она только наблюдала. И когда в редкие вечера они шли в кино или спортзал, Лида злилась, замыкалась в себе.

«Отступили, — обиженно думала она. — Им-то что? Здоровые, сильные, им нечего бояться. А я...»

Ей казалось, что все ее мечты и планы рухнули. На что она теперь годна, нога все время ноет и ноет, ни о чем не хочется думать, а хочется только жаловаться и искать сочувствия.

А жизнь шла своим чередом. Рядом с Лидой острили и хохотали, мирились и ссорились, сдавали зачеты и радовались погожему морозному дню, спешили на каток, перекинув связанные коньки через плечо.

Впервые Лида усомнилась в коммуне. «Что это — временное объединение людей, связанных годами учебы, жизни под одной крышей, или нечто большее? Почему я раньше не задумывалась над этим? Что такое коммуна? Вот мне плохо, а девчонки собираются на танцы, меня не зовут, знают, что не пойду...»

Слабый, протестующий внутренний голос тут же спрашивал:

«А ты бы хотела, чтобы они остались дома, сочувственно глядели бы на тебя и отказались от всего, что им нравится?»

«Нет, но...» — Лида сама не знала, в чем она может упрекнуть друзей. Просто, как любому человеку, попавшему в беду, ей хотелось, чтобы ее окружало постоянное доброе внимание.

Особенное, глухое и пока непонятное раздражение вызывал в ней Измаил — тот самый Измаил, которого раньше она считала самым ярким парнем. Теперь Измаил казался Лиде излишне самоуверенным, он любил ставить последнюю точку в споре и чуточку рисовался.

— Знаете, кто мы? — сказал как-то Измаил, вернувшийся из очередного рейда возбужденный, с лицом, разгоревшимся от мороза. — Мы — самый беспечный, самый бескорыстный и легкий на подъем народ!

— К чему такие слова? — недовольно поморщилась Лида, задетая его эпитетом «бескорыстный». — Ты, Измаил, забыл цену словам.

— Почему?

— Это ложь, что студенты — самый веселый народ! Так говорить — значит ничего не сказать о нас.

— Тогда скажи ты...

— Да что там говорить. И потом, я знаю только про себя, про девчонок... Вот мы дошли до четвертого курса, забиваем голову науками, изучаем самые лучшие, самые прекрасные в мире книги... Но о чем каждая втихомолку думает? «Четвертый курс, пора замуж... А все мы — далеко не красавицы».

— Натурализм, — усмехнулся Измаил. — Что-то раньше не замечалось за тобой такого...

— Поумнела.

— Ну, ничего, Лидуха, утешай себя тем, что такое «поумнение» временно, — Измаил хлопнул Лиду по плечу и заторопился куда-то, как всегда уверенный в себе и в своих словах.

И только встречаясь с Гришей или думая о нем, Лида становилась прежней. Ночью, устроив поудобнее больную ногу и положив на сердце влажный платок, она принималась мечтать.

Теперь, когда Лида обрекла себя на суровое одиночество, она могла позволить себе говорить с Гришкой так, как ей хотелось.

«...Если скажу тебе: любовь фиолетовая — ты усмехнешься. Если скажу: голубая и светлая — назовешь дохлым романтиком. Но если сказать тебе, что любовь — черная, со всеми сорока оттенками, ты покачаешь ершистой головой и твердо скажешь: «Нет! Не бывает черной любви!»

Ага, милая коломенская верста! Попался! Значит, и ты красишь слова и чувства, если точно знаешь, что любовь не бывает черного цвета? Значит, мы похожи»...

Платочек на сердце быстро высыхал. Лида начинала задыхаться и метаться на подушке.

Кто-нибудь из подруг вставал, на цыпочках подходил к ней, накрывал одеялом и распахивал окно настежь.