Экипаж «черного тюльпана» - Александр Соколов

Все та же, ничуть не изменилась. Ну очень солидная женщина. Ее руки, сложенные из «подушечек» различной величины, оканчивались неожиданно изящной кистью; пальцы чуть припухшие, унизанные колечками, перстнями. Это ее слабость. Когда она встала с кресла, я показался себе до неловкости маленьким — моя щека уперлась в распятие, покоившееся на ее груди, как орден на монументе…

— Фира, какими ветрами? — Красивое лицо с властными складками, жгучие черные глаза. Кожа светлая, не тронутая местным солнцем.

— Да вот, решила чеков подзаработать.

— А почему вы здесь, а не в летной столовой?

— Долго рассказывать. Сначала портили нервы, потом выпихнули, стала неугодной. Ушла работать в гостиницу.

Фира была лучшей заведующей летной столовой одного из истребительных полков нашего округа.

Не всякий ресторан мог соперничать с ее кухней. Каждый день она встречала летчиков и лично присутствовала на трапезе, всем своим видом напоминая древнюю богиню плодородия. Мужики говорили: «Сначала появляется грудь, через какое-то время — Фира». Обычно она стояла в зале, подпирая одну из колонн, ее живые глаза мгновенно улавливали недостатки. «Летчик просит — надо дать!» — учила она уму-разуму молодых официанток, и те побаивались ее властного, непреклонного характера. Всеми продуктами она распоряжалась лично, сама домой ничего не брала, выделяла своим девочкам только в конце недели, с остатка. Не любила снабжать картонными коробками с провизией начальников, различные проверяющие комиссии, как это водилось. «Пусть этим занимается начпрод», — говорила она, презрительно поджав губы. На должность заведующей столовой ее предложил сам командующий воздушной армией, дважды Герой Советского Союза, фронтовик. Десяток лет она работала, не боясь никого, пока легендарный штурмовик не погиб в автомобильной катастрофе.

Женская судьба ее не удалась. Такого не пожелаешь ни одной женщине. Сначала разбивается муж-летчик, потом сын — в летном училище. Теперь она жила одна. У нее не было ни родителей, ни родственников, и все свои деньги она тратила на золотые украшения — легче перевозить из гарнизона в гарнизон. Летчикам отдавала все, что было у нее на кухне, и если пустой оказывалась столовая — бежала к себе домой. В каждом пилоте она видела сына или мужа, по-родственному могла «оттянуть на всю катушку» — задело. Все, включая прилетающие экипажи, называли ее «мамой Фирой» или просто «мамой». Нас она снабжала продуктами, мы же наливали ей спирт, на компрессы.

Фира прилетела пару дней назад, еще не вошла в курс дела, но вопрос решился в одну секунду: я шел от нее с ключом от свободной комнаты.

Полей — это золотая пора авиации семидесятых. Таких, как она, стали вытеснять нагловатые бабенки, умеющие ублажать начальство за счет летных харчей.

Здесь, в Кабуле, столовая — полковой желудок летного организма — была немыслима без длинного дощатого барака на полсотни посадочных мест. Чья-то умная голова догадалась поместить отхожее место на не слишком большом удалении от кухни, вероятно, для того, чтобы мириады мух могли разнообразить свое меню. Летчики называли этот барак «музыкальной шкатулкой», а какой-то чудак вбил колышек с указателем и надписью: «Сюда не зарастет народная тропа». И действительно — тропинка здесь хорошо утоптана; туда — семенили, оттуда шли неторопливо, размеренно. Реакцию желудков на местную микрофлору летчики называли болезнью «быстрых ног».

В летной столовой пригодной для еды была только манная каша. Сюда лучше заходить с утра, когда еще прохладно. Днем алюминиевые стенки ангара накалялись, и в настежь открытые двери роем летели жирные мухи. Кто пройдет хотя бы один раз в цех для разделки мяса и увидит там говядину, потемневшую от жары и облепленную мухами, тот никогда не притронется к мясу на тарелке. Несмотря на все ухищрения (энтеросептол, настой верблюжьей колючки), болезнь «быстрых ног» зачастую подстерегала в самое неподходящее время.

Еду в столовой разносили солдаты, и меня поразила их худоба. «Как можно в столовой, полной жратвы, умирать от голода?» — спросил я Никулина. «Э, брат, консервы, что остаются на столах, они относят бачатам[17] за марихуану, а ночью — обкуриваются. В такую жару травка заменяет еду, а желудок грызет собственное тело».

После двухнедельной изнуряющей работы над Панджшером мы должны вернуться домой. Шанахин улетел в Кабул на вертолете, а нам приказано ждать пассажиров. Мы уже отработали свои двенадцать часов в воздухе и с нетерпением ждем, когда этот день окончится. По этому пеклу не скажешь, что наступает вечер. На самолете открыто все, что только можно открыть: двери, форточки в кабине, рампа. Слабый ветерок прогоняет сухой горячий воздух по салону — здесь спасительная тень.

Ребята разлеглись кто где: на матрасах, на самолетных чехлах. Два молодых десантника, начищенных и отутюженных (летят домой, в отпуск) терзают нашу гитару. Они в возбужденном состоянии, им не до сна. Голубоглазый негромко поет: «Азиатские серые горы, азиатские серые люди и кусочек моей Европы — у пропеллера в синем блюде…» «Ого, — думаю я, — здесь, в году тысяча триста не знаю каком по мусульманскому календарю, и мы потихоньку становимся европейцами…»

А у нас, в России, вторая половина сентября — чудная погода. Всего ровно столько, сколько надо: тепла, света и зеленой краски, сквозь которую уже, наверное, проступают золото и багрянец… Здесь же горячий воздух все время плывет, тугими струями обтекает разогретую землю, и от этого все предметы становятся нереальными, призрачными…

Прошуршали колеса, и под рампой выросло облако желтоватой пыли. Наконец-то!

— Эй, братан, где командир? — кричит мне худенький хлопчик в комбинезоне песочного цвета и панаме, закрывающей всю верхнюю часть лица.

— А я не похож на него?

— Тогда принимай авианаводчика. Дали боевое охранение — афганское, бляха. После первых же выстрелов эти ссыкуны разбежались. Остался, бляха, в горах один, с отказавшей рацией. Десять дней без воды, под пулями снайперов…

Мы с трудом достали парня из газика, потащили в самолет. Его лицо напоминало сплошную незаживающую язву; вместо глаз — две красные дырки, рот не закрывался, из крупных потрескавшихся губ сочилась кровь…

Я включаю радиостанцию, запрашиваю разрешение на запуск.

— Вам ждать. — Слышу из наушников. — Приедет еще один пассажир…

— У меня на борту раненый, какого черта?

— Указание старшего… Приедет, с ним разберетесь.

Мои ребята по очереди сидят рядом с наводчиком, вытирают ему губы влажным платком, дают воду из термоса. Есть ему пока нельзя, а бульона у нас нет. Парня зовут Василий, говорить он не может, но рукой накарябал на клочке бумаги: «Приглашаю экипаж к себе на свадьбу через месяц».

Когда ночь опускается на аэродром, приезжает полупьяный полковник с двумя бабами, обвешанными сумками. Бабенки навеселе, они летят в Кабул походить по дуканам, закупиться. Полковник начинает прощаться с каждой по очереди.

— Выруливаем! — кричу я Эдьке. — Эту капеллу вместе с наводчиком не повезу!

Мой техник в растерянности таращит на меня глаза.

— Запускай, тебе говорят, твою-муму…

Мы запускаем левый двигатель и выруливаем на одном, чтобы пьяная братия не полезла под винты. Клубы пыли заволакивают стоянку, и я представляю, чем сейчас плюется полковник. Защитная позиция у меня в голове уже скомпонована.

— Пятьсот второй, пассажиры на борту?

— Да, на борту.

— Выруливайте.

Быстро занимаю полосу и увеличиваю режим двигателей до взлетного: пока полковник попадет к руководителю полетов, мы наберем тысячу пятьсот метров.

— Веня, передай Баграму конец связи, работаем с Кабулом… Запроси к нашей посадке санитарную машину.

В нашу светлую комнату, с новенькими обоями и слабым запахом керосина, мы возвращаемся поздно ночью. После палаток роты связи наше жилище кажется нам раем. Падаем в постели. Старенький телевизор еще минут десять светит нам со шкафа у входа. В это время кабульское телевидение передает всегда одно и то же: танцующая и поющая восточная девушка-афганка или индианка.

Обволакивающая, затейливая, как сложный восточный узор, мелодия проваливается вместе с нами в сон. Телевизор отсвечивает своим пустым оком до утра. Утром посыльный кричит в дверь: «Полковое построение!»

Нам дали два дня отдыха, какие могут быть построения?

Мы долго сидим на кроватях. Что случилось? Ребята ропщут. И даже глоток утреннего освежающего воздуха не приводит в душевное равновесие.

День, словно золотой шар, уже давно выкатился из преисподней, чтобы вечером снова закатиться туда же. Из модулей и летной столовой стекается народ, в панамах, пилотках, покуривают, строят догадки. На построение заставили прибыть всех офицеров, включая лиц суточного наряда, свободных от дежурства. Может быть, сбит вертолет? Нет, об этом все давно бы уже знали.