Экипаж «черного тюльпана» - Александр Соколов

Александр Соколов

ЭКИПАЖ «ЧЕРНОГО ТЮЛЬПАНА»

Тем, кто не вернулся

…Солнце спешило вслед за нами, пытаясь примоститься на хвостовом оперении самолета, и все же оставалось позади — лайнер прибывал в Москву на час раньше времени отправления из Хабаровска…

…Мы крадем время у вечности, расплачиваясь за войну с пространством жизнями…

Мы — похитители времени.

Отсюда, с восьми тысяч метров, земля кажется особенно притягательной. Окутанная неким ореолом тайны, в дымке-вуали она необыкновенно хороша, словно желанная невеста в белом источает волнующий свет.

Многотонная машина начинает снижение, проходят минуты, и земля под нами приближается: на глазах падает вуаль, скомканное белое полотно расползается, превращаясь в рваные куски, и вот уже на обнаженном теле земли проступают уродливые серые шишки… Изломы гор напоминают затвердевший панцирь динозавра.

Мы лежим на парашютных сумках с нашими вещами, поглядывая в иллюминаторы. В грузовом отсеке самолета негде ступить ногой. Среди ящиков с продовольствием, бочек, мешков с цементом раскинулся разномастный военный и гражданский люд.

«Афгана-маму, посадку проспишь!» — толкает в плечо молодого лейтенанта майор танкист.

Входные сопла двигателей «Ил-76» заглатывают воздух, и он клокочет, смешавшись с керосином, словно в шумливом примусе, гудит пламенем на лопатках турбин и вылетает черной копотью, которая с земли видна как белый след…

Горы надвигаются на нас, превращаясь из бугристых шишек в огромную скалистую чашу, безбожно искромсанную по краям; горы встают перед нами неотвратимые, равнодушные, холодные ко всему на свете…

Колеса лайнера мягко толкают кабульскую бетонку, и мы еще долго преодолеваем трехкилометровый аэродромный участок по узким рулежным дорожкам. Но вот, наконец, грузовые люки открываются, и горячее дыхание засасывает нас в жерло афганской духовки.

Борзенков кисло улыбается, оглядев пространство вокруг:

— Командир, что-то оркестра не вижу…

Шесть человек нашей команды собираются со своими сумками под крылом. Обвешиваемся поклажей и трогаемся в обход взлетной полосы к далеким постройкам «полтинника» — пятидесятого отдельного смешанного полка.

— Пропади ты пропадом… — деликатно ругается мой радист, оглядываясь на светило, растворенное в мареве плывущего воздуха.

В чашу горного лотоса, поднимая пыль, падают тяжелые самолеты, бреют воздух над бетонкой истребители, вертолеты, вывесив над собой синие блюдца вращающихся лопастей, звеньями висят над грунтом, сдувая желтые клубы пыли на стоянку.

Международный аэропорт гудит, словно встревоженный улей. Вытягиваемся цепочкой, наклонив головы, гребем ногами теплую, похожую на серую пудру, афганскую пыль. Две сотни метров — и мы пересекаем посадочный курс у торца бетонки. Еще полсотни метров… Юра Хадыко, долговязый, изнеженный, покрывается пунцовыми пятнами. Пот крупными каплями стекает с его лица, он бросает обе свои сумки, падает на них, жадно глотая ртом горячий воздух. Чуть отдышавшись говорит:

— Теперь я знаю: самое гордое животное — верблюд. Сколько не нагружай — голову держит высоко.

Откуда-то сбоку врываются звуки приближающейся вертушки: слышны характерные для нее прерывистые шлепки лопастей по воздуху. В это время на бетонку мостится «Ан-12»; как по команде, поворачиваем головы: вертолет тащит за собой густой, черный шлейф дыма, он стремительно проваливается в сторону полосы, словно слепой, не видя под собой транспортника…

— О, черт! — невольно вскрикивает кто-то, и мы подхватываемся, похолодев от предчувствия беды. Опустив хвостовую балку и задрав нос, вертолет, окутанный дымом, проносится мимо нас в пятистах метрах и плюхается на грунт, колеса «Ан-12» уже на бетонке, и теперь нам ясно, что между ними приличное расстояние. Иллюзия их неминуемого столкновения — всего лишь обман зрения…

Там, где упал вертолет, из-за клубов дыма выскакивают фигурки людей: одна, две, три, четыре… Они бегут от горящей машины.

— Сейчас рванет… — тихонько шепчет Борзенков, и мы зачем-то присаживаемся, словно обломки могут долететь сюда. Взрыв звучит мощный; в том месте, где был вертолет, взлетает черный гриб и медленно оседает, растворяясь в пыли.

— Вот тебе и оркестр! — говорит Юра Борзенкову, не отрывая взгляда от пламени среди груды обломков.

К месту аварии съезжаются машины, вокруг уже суетятся люди. Надо ползти дальше…

Возле модуля[1] первой эскадрильи нас окружают загорелые летчики в светлых комбинезонах. Весть о прибытии нового экипажа распространяется мгновенно, перед нами вырастают минчане: они тискают нас в объятиях, шумят, перебивая друг друга…

В душной комнате, оклеенной обоями серого цвета, я падаю на металлическую койку, проваливаюсь в сон, словно в обморок. Будь ты неладна, эта неделя в Ташкенте: немыслимое количество выпитого впрок вина и пива выдавливается через все поры.

Тридцать минут забытья, и я вскакиваю, пытаясь отодрать от тела прилипший комбинезон. В пустой комнате кроме двухъярусных коек — единственный табурет.

Входит Маскевич, командир корабля, легендарный «Чкалов», земляк, которого я должен заменить. С ленивой небрежностью он опускается на табурет, «Калашников» с ободранным ложем пристраивает у колен. На потемневшем от солнца лице Валеры — рыжие усы щеточкой, благодушная улыбка, в уголке рта прилипшая сигарета. Я знаю его не один год, и весь он, от волос до последней косточки, мне привычен. Язык жестов Маскевича особый. Взять хотя бы эту манеру сплевывать через уголок рта невидимую крошку табака — это делается в промежутках между уверенно произнесенными фразами. Он всегда напоминал мне шкатулку с секретом, которая откроется не всякому: «Я дока, но поделиться могу только по личному расположению». Сейчас Чкалов был расположен:

— Видок у тебя неважнецкий. Сто капель вовнутрь — как рукой снимет, — неторопливо цедит он, словно уже считает эти капли.

— Пошел ты! — отмахиваюсь я дружелюбно. Но тут его, кажется, прорывает. Начинает рассказывать, как взлетают в Кабуле, Кундузе, Кандагаре, Шиндагаре…[2]

Летчик — это не профессия, это болезнь, и каждый переносит ее по-своему. Вторая фамилия Валеры — Чкалов — говорит сама за себя. Его чудачества, как и летные способности, всем известны. Сегодня он, тренируясь в меткости, расстреливает туфельку официантки в жилой комнате, завтра сажает свой «антон» в Файзабаде, среди отвесных скал, на короткую гравийную полосу, где до него никто не садился. Однажды Валера влез в грозовую облачность, когда попросту нужно было вернуться; самолет выплюнуло словно щепку, ребята чудом остались живы. Уже на земле механик набросился на него со щеткой на длинной палке, которой моют самолет. Последнее его мальчишество — случай с «бриллиантовой ногой». Маскевич неудачно прыгнул со второго яруса койки. Нога распухла, и он, хромая, ходил на стоянку с палочкой; его на руках заносили в самолет, поскольку самостоятельно подняться по лестнице не мог. Так летал с переломом, пока не попался на глаза врачу части. После этого случая Валера приобрел третью фамилию: Маресьев…

Я смотрю на него краем глаза: может, все-таки замолчит? Шкатулка с секретом открылась, готова делиться сокровенным — бери, не жалко! Лицо заматеревшего волка, утомленного своим опытом…

Валеркин голос где-то далеко, а здесь, совсем рядом, под моими ребрами, идет война: холодная скользкая тошнота стучит под дыхало, скребет под сердцем, выбивая из пор липкую влагу. Удар… еще удар… Глотнув воздух, я вскакиваю — будет лучше, если успею выйти…

Мы выходим, словно из предбанника в парную, на затвердевшую, пепельного цвета глину. Аэродромные постройки, зыбко дрожа в горячем воздухе искривленными очертаниями, плывут во все стороны… Я бегу за угол: с судорожной болью содержимое желудка выплескивается наружу.

— Где мои? — спрашиваю я, вытирая мокрое от слез лицо.

— По складам бегают. Смотри, Дрозд…

Валера снимает «АКМ» с плеча и на ходу прижимается щекой к ободранному ложу:

— Машинка отменная. Берешь под яблочко, а мушку чуть приподнимаешь — будет как раз в тютельку. Понял?

— Понял, чем дед бабку донял, — закипаю я. И дел-то! Переписать автомат и два магазина, связанных изоляционной лентой, на меня. Все. На фига мне его лекции по стрелковому искусству?

— Валера, сколько духов снял? Поди, целый год в засаде, вон как приклад ободрал…

Маскевич настроен миролюбиво.

— Духи, не духи… Ну а если, Леня? Ведь они не только уши отрезают… Разве тебе, холостяку, это не нужно? — говорит он снисходительным тоном, похлопывая себя пониже живота.