Изгои - Эльмира Нетесова

Женька от испуга слова не мог сказать. Выручил Димка. Баба прижала к себе Женьку:

Да успокойся! Скажи, что стряслось? От чего наполохался, сердешный?

Женька долго пытался заговорить, но никак не мог. Наконец выдавил:

Там человечек! Настоящий. Только маленький. Совсем мертвый.

Ой, голубчик ты мой! Ентова добра пошти каждый день вывозят. Ковыряются бабы, не хотят родить и на похороны тратиться. Вовсе озверел люд! Ни стыда, ни совести не стало. Пужаться не успеваем нынче. Не то страх! Надысь сын свою мать-старуху чуть с окна не вышвырнул. Напился окоянный до белой горячки и родную матку за зверя принял. Каб не заорала, угробил бы лиходей. Вот такие нонче детки. Что с них взять? Родителев не почитают. А и вы чего от своих сбегли? Пошто дома не сидите?

Димка кое-что рассказал бабе. Та даже всплакнула отжали к мальчишкам и к себе:

Вот и я одна маюсь! Как собака: ни семьи, ни детей. И жизнь нараскоряку. Дышать и то страшно, — созналась баба. И, поскулив на свою судьбу, посоветовала ребятам не рисковать собой, собирая бутылки в мусоропроводе: — Тут же и задохнуться можно ненароком, а вот на свалке, что за городом, уже не жутко. Там нынче весь город кормится. Бомжи и старики, детва и весь люд. Кто раньше встал, тот и взял. Там на всех хватает! — посоветовала баба.

Мальчишки уже на другой день отправились на свалку построить несколько хижин. Здесь они были вне досягаемости горожан и милиции. Всякий посторонний немедленно изгонялся отсюда не только крепкими словами, а и кулаками. Потому что вся свалка уже не первый день была признана законной территорией бомжей. Здесь не просто жили, с нее кормились, одевались сотни бездомных, сыскавших приют и понимание. Здесь коротали тяжкое время, болели и умирали многие из тех, кого еще совсем недавно хорошо знали горожане. Но любовь и презренье всегда ходят об руку. Может от того имена многих не произносились вслух. Какая разница, кем был человек вчера?

Увидев мальчишек, бомжи немедля подошли к ним. Димку с Женькой долго пристально разглядывали, расспрашивали, кто они и зачем здесь объявились.

Будь мальчишки постарше, им вломили бы хорошенько и прогнали бы в город. Ведьуних есть где жить. Но вот ведь заковыка! Эти стервецы пришли сюда не без умысла! Лишившись матери и всей родни, вздумали именно здесь, на свалке, среди бомжей отыскать своего отца. «Ведь кто-то состряпал их?» — смотрят мальчишки на мужиков грязных и заросших, спившихся и больных.

Сколько детей осталось в городе, брошенных бомжами на милость судьбы… Как им теперь живется, мало кого интересует Лишь во снах тронет изможденное лицо усталая улыбка — дома побывал, со своими, не надолго, памятью.

Отца ищут, мать их — сука подзаборная! Небось, в городе не сдышались. Вместе с матерью признали отцом кобеля-коммерсанта! А когда и с этим не сжились, вздумали своего вернуть? Отсюда забрать? Да кто воротится, коли душу изгадили?

Да погоди катить на мальцов! Эти то при чем? Вишь, как жизнью биты?

Нету тут отцов! Кто сюда возник, в город не вертается! И вы! Кыш отсель! — подошел костистый бомж и велел мальчишкам убираться отсюда живо.

Чтоб духом вашим не воняло! — орал вслед, надрываясь, грозя урыть всех городских, кто посмеет ступить сюда.

Эх-х! Ничего не обломилось! Прогнали и отсюда. Хорошо, что не нашкондыляли по шее, — хмыкнул Димка и добавил: — Не провели бомжей, не обхитрили.

А я и не темнил. Я взаправду хочу отца сыскать. И верил, что повезет. Да только вот плохо одно: ни ты, ни я его не помним.

Ну чтоб ты делал, если б он сыскался?

Попросил бы его жить с нами!

Где? У Катьки? — искренне изумился Димка.

Да хоть где! Ведь он все же свой!

Не сыщем мы его! Надо самим скорей в мужики выбиваться, а то придем домой пустые, девки на нас наезжать станут. Дармоедами задразнят. Вчера был прокол, сегодня, завтра прогнать могут. Что делать станем?

Ничего им не говори! — поджал губы Женька. И оба свернули к кладбищу. Там, набрав бутылок, сдали их, купили хлеба, а в сумерках вернулись домой.

Зинка с Шуркой пришли следом. Девчонки продрогли так, что даже горячий чай их не согрел.

Не повезло нам сегодня. Только в магазин вошли, нас тетки какие-то стыдить стали. А все из-за Шурки, что такая маленькая уже похабные частушки поет. Что она, наверное, дите уличной потаскухи, и что нас в милицию надо, потому как порядочных детей всяким гадостям и разврату учим. Что мы город позорим хуже чумы! — хныкала Зинка и добавила: — А эта паразитка Шурка, как назло, козью морду состроила, хлопнула себя по заднице, да и предложила тем бабам целовать ее в жопу, не нарушая очереди. И заявила, что она нужней всех в этом магазине, мол, все так говорят. И ее тут все любят, а вот этих теток никто не знает и не хочет здесь видеть. Ну они и рассвирепели. Выдернули нас за уши из магазина обоих. И сказали, если появимся — сдадут милиции.

А я их не боюсь! Меня даже цыганы звали к себе! Обещали много конфетов и бусиков! — похвалилась Шурка.

Ни к каким цыганам не пойдешь, — строго осекла Зинка, приметив возвращающуюся Катьку. Ей она рассказала, как после магазина пошли они с Шуркой на базар. Малышка там неплохо заработала, но к ним в конце дня привязался какой-то мужик и все спрашивал про Шурку: кто она, откуда, где ее родители, как их найти, где живет этот ребенок? Называл Шурку маленьким гением.

Что это, я не знаю! Мы от него сделали ласты. Ох и въедливый! Липучий как говно! Пристал — не отвязаться никак. Пойми этих людей! Одни обосрали по уши, тот с жопой вылизать готов. Не знаешь, чего ждать от них, — сетовала Зинка.

А я сегодня свою мать увидела! Познакомились! — выдохнула Катька со стоном. В доме сразу стало тихо так, словно все разом разучились дышать. Даже мальчишки стояли, остолбенев и разинув рты, и не знали радоваться за Катьку или пожалеть ее.

Девчонка курила одну сигарету за другой и не торопилась рассказывать. Зинка потеряла терпенье первой:

Ты хоть расскажи, как встретились?

Я уже всего натыздила. Полную сумку. Еле тащилась. Тут глянула, баба к прилавку подвалила. Винограда ей захотелось. И пока она его пробовала, я у нее косметичку слямзить хотела. Она из нее «бабки» доставала. Только клешню запустила, та баба хвать меня. Хотела в морду дать, но узнала. Это дочь нашей соседки. И говорит: «Ты что делаешь?». Я ей в ответ, мол, сумки перепутала. У меня точно такая. Она мне пальцем погрозила, мол, в твоей нет косметички. А у соседей воровать стыдно. Схватила меня за локоть, оттащила шага на три да и говорит: «Посмотри, Люба- ша, чем твоя дочь занимается? Меня едва не обокрала. Деньги хотела вытащить! Я ее за руку поймала. Коль родила, растить надо, а не подбрасывать на улицу как щенка! Сама живешь! Почему ребенка бросила?». Я стою как усравшись. И руку вырвать не могу. Вцепилась в нее соседка как бульдог. Не привелось смыться. И лупаю глазами ложанутой падлы. А эта, мать, так тихо извинилась перед соседкой, покраснела и говорит: «Иди ко мне, Катюша! Не бойся! Давай вот здесь обойди прилавок». А сама следит, не слиняю ли я от нее? Ну, подошла. Она обняла, к себе прижала и спрашивает: «тяжело тебе с отцом живется?». Сказала, что давно ушла от него. Прогнала меня из дома чужая тетка, а он и не подумал найти и вернуть. Уже три зимы сама живу, как могу. Она слушала, не выпуская меня из рук, и я почувствовала, как ее всю трясет. Так мелко-мелко, часто-часто. Глянула ей в лицо, а по нему — сплошная мокрота. Вытирать не успевает. И опять спрашивает: «А где живешь?». Сказала, что в бабкином доме, здесь. Она вздохнула и снова: «Как живешь?». Ворую! Как еще? Жить то надо, раз вы меня на свет пустили! Приходится самой себя держать, коль никому не нужна. Тебе — кавказцы и торговля. Отцу — водка и бляди! Я у вас — лишняя, случайная ошибка. Коль оба дураки, не стоило рожать меня на свет. Гондоны и тогда в аптеке были. Иль бракованный попался? У нее глаза квадратными сделались. Дышать взахлеб стала и говорит: «Ты такая маленькая! Кто этим гадостям тебя научил?». Ну, я и ляпни, мол, поживи как я! Все разом усекешь на своей шкуре! Не только про гондоны, все насквозь знаю! Она аж посинела: «Ты что? Путанка?». Нет! На панель не возникала. Покуда ни с кем не трахалась. Не припекло! «Катька, несчастная моя! Что же нам с тобою делать? Ведь я была уверена: с отцом живешь, и все нормально. А ты… Совсем дикая, бом- жуешь как уличная. Хотя и он, и я живы!». «Скажи! За что ты нас бросила?», — спросила ее. Она аж челюсть уронила: «Так он тебе ничего не сказал?». Про твоих кавказцев знаю, что спуталась и ушла от нас. «Какие кавказцы? При чем они? Я с ними ничего общего не имею! Видишь, колбасой торгую! Фрукты никогда не продавала». Отец так говорил! «Ну, негодяй! Ладно! Ты когда бываешь дома?», — спросила меня и посмотрела на часы. Сказала, вернее, попросила, подумав немножко: «Завтра я возьму выходной. Отпрошусь у хозяев и приду к тебе. Ты никуда не уходи, дождись меня Нам нужно все обговорить, что-то придумать». Зачем? Кому нужно? Я ничего не хочу менять. Я отвыкла от вас обоих и уже не смогу жить с вами. Не поверю ни ему. ни тебе! Я не кукла! Не хочу, чтоб мной игрались… «Кать, надо поговорить. Ты ничего не знаешь. А здесь не место для такого. Давай завтра увидимся?». «Ни к чему!», — говорю я ей, а самой так неохота от нее уходить. Кажется, вцепилась бы в ее руки и никуда ни на шаг. Как устала от оплеух и подзатыльников, от Чирия и милиции, от голодухи и вечных забот, как жить завтра? Надоели вши и грязь, старое чужое барахло. Потому что в новом страшно показаться в городе, чтобы не сорвали с меня и не измолотили досмерти. Я так устала бояться всего. Ведь ни одной ночи не сплю спокойно. И вместе с Голдбергом просыпаюсь, вскакиваю от всякого шороха и голоса. Неужели так стану жить до самой смерти?