Степные хищники - Александр Великанов

Щеглов лежал, придавленный другими к доскам сарая. Через щель проходил свежий воздух, а через выпавший из доски сучок был виден сияющий, залитый солнечными лучами, прекрасный мир — деревенская улица, пыльная дорога и копошащиеся в пыли куры — самые обыкновенные, безобидные куры. Говорят, что в предсмертную минуту в сознании человека проносится вся жизнь. Ни одно воспоминание не потревожило Щеглова. Эти страшные мгновения он жил лишь открывавшимся через сучок видением, страстно хотел оказаться по ту сторону доски, там, где наслаждались в пыли куры.

Вдруг он почувствовал, что его никто не давит, никто на нем не лежит. «Значит, сейчас меня…»

Дюжие руки подняли Щеглова и толкнули вперед. По инерции он сделал шаг, второй и, неожиданно узнав Грызлова, разъяренной дикой кошкой прыгнул на него. Не ожидавший подобной встречи Егор замешкался, от удара упал и тут же почувствовал, как щеки коснулись оскаленные мокрые зубы. От ужаса палач заорал. Но… страшный удар по затылку ошеломил Щеглова, мышцы его обмякли, и без сознания он вытянулся на глинобитном полу.

Грызлов же вскочил, зачем-то метнулся в опустевший угол, отпрыгнул, скривился, страшно заскрежетал зубами и, упав на трупы казненных, забился в жесточайшем припадке. Корчи ломали его, на губах пузырилась кровавая пена, в горле хрипело, клокотало…

Тем временем по распоряжению Чернова из трупов погибших связали жуткую гирлянду — голова одного к ногам другого. Затем крайнего привязали к постромкам запряженного верблюда и по пыли, по навозу поволокли на выезд. Последним, тринадцатым тащилось тело Щеглова. В колодец, стоявший на краю хутора, бандиты побросали трупы.

— По коням! Сади-ись! Запевай!

Ой ты, мамочка, моя родная,Весь хлеб отобрали, я голодная.

С присвистом, с гиком покидали сапожковцы место казни.

Я на буфере сижу, ножки свесила,Еще раз спекульну, — будет весело.

А когда скрылись за горизонтом последние всадники, рассеялась за ними пыль, из крайних домов вышли два старика и с ними мальчишка-подросток. Втроем они неторопливо подошли к колодцу, достали из мешка веревку, обвязали мальчишку и стали спускать его в колодец, — вода в степи дороже золота.

— Стоп! — донеслось из колодца и тотчас же: — Ай!

— Что там? — забеспокоились деды.

— Живые есть. Верхний стонет.

— Привязывай его скорее! Да посмотри, может быть еще есть!

Нет, из тринадцати жизнь еле теплилась только в одном. Его бережно перенесли в избу, а когда в хутор пришли красные, то сдали им. Двенадцать же замученных похоронили на выгоне в братской могиле.

Глава восьмая

ВОЛЧЬИМИ ТРОПАМИ

Скрылся из вида Лысый Мар, остался лежать под тонким слоем дерна не доживший своего века Андрей Пальгов, стала подводчицей в сапожковской банде Устинья Пальгова. Прошел день, за ним ночь, еще день и еще ночь, а горе давило по-прежнему, и затуманенный им рассудок не прояснялся.

— Малоумная, дурочка, — говорили обозники про Устю и, жалеючи, кормили, присматривали, чтобы тронутую умом кто не обидел. Не забывали дочку вдовы Пальговой и земляки-хуторяне — старый Максимыч, командовавший взводом, и молодой казак Семен. На ночлег становились вместе, харчами делились. А смотреть было за чем: как телега под крутую гору катились бандитские дни, и час от часу пьянела потерявшая узду ватага. Живи, пока живется, пей, пока пьется, нашему ндраву не пряпятствуй: мы — армия правды!

Однажды под скрип немазаных колес, под топот копыт Устя неожиданно запела:

Ой ты, ворон, черный ворон,Что ты вьешься надо мной?Иль не нашел себе добычи?Я — казак еще живой.

И настолько странен был ее голос, так тягуч был тоскливый напев, так зловеще звучали слова старинной служивской песни, что лежавшие в Устиновой повозке раненые не «выдержали:

— Брось!

— Перестань!

— Слышишь? Без тебя тяжко!

Но самоё Устю эта песня будила от владевшего ею оцепенения. Прошлой ночью ей приснился забытый эпизод из далекого детства: В престольный праздник приехали родичи — казаки из Уральска. Нагулявшись нагостившись, собрались уезжать. Пара сытых маштаков (не лошади, а звери!) стояла запряженная у крыльца. Андрейка и Устя играли во дворе. Оседлав хворостину, Андрюша гарцевал по двору, а потом, разыгравшись, прыгнул в тележку и изо всех сил хлестнул коней хворостиной. Испуганные лошади рванули с места, — как прутик, сломался точеный столб крыльца, за который были привязаны вожжи. Тележка помчалась к открытым воротам. Еще мгновение — и кони вырвутся на улицу… Моментально сообразив, что делать, Устя закрыла ворота перед самым носом скачущих лошадей и под треск досок (кованое дышло протаранило обшивку), как ящерка, выскользнула из-под конских ног. Так было в действительности, а приснилось, что к воротам неслась пара лошадей, которыми правил Щеглов, а Устя подставляла удару дышла свою грудь. Кони мчались, вот-вот… На этом месте сон оборвался.

На одной из стоянок во двор зашел Егор Грызлов. Он кого-то искал и очень удивился, завидев Устю.

— Устюшенька, здорово! Какими судьбами?

— С нами она, в обозе, — ответила за Устю пожилая обозница из Питерки.

— Что же не отвечаешь? Или загордилась?

Устя продолжала молча смотреть на Грызлова.

— По Ваське не скучаешь? Нету теперь твоего Васьки, надысь в Уральске шлепнули его по приговору трибунала. — Хитер был Егор Грызлов, и тонкий умысел вложил он в эту брехню. Сказал и спокойненько пошел со двора.

— Вре-ошь! — натужно выкрикнула Устя ему вдогонку.

Егор обернулся:

— Чего мне врать? Кого хочешь спроси! Подрался Васька с каким-то большим начальником, — сама знаешь, какой он порох, — так ему за это сначала контру присобачили, потом судили и раз-два — к стенке. Так-то! — Все это Егор только что придумал.

— О-о! — с глухим стоном Устя метнулась к воротам, назад и, наконец, согнувшись, словно под тяжестью, встала. Так затравленная охотниками раненая рысь готовится к последнему прыжку. Хищнице уже ничто не страшно, она понимает, что обречена, лютая злоба движет ею и, кроме смерти, ничто не остановит ее.

— Будьте вы прокляты! Убили Андрюшеньку, Васю!.. Злодеи! Отняли мое счастье, мою любовь!.. Загубили молодость!.. Мстить! Буду мстить! — в исступлении кричала Устя.

Питерская обозница случайно взглянула на нее и ужаснулась — черные глаза горели недобрым огнем, на лбу залегли резкие борозды. «Вот тебе и дурочка!» — с робостью подумала женщина и, чтобы проверить, спросила:

— Лошадей не пора поить?

— С’час напою, — остыли, — деловито отвечала Устя и, словно с ней ничего не приключилось, принялась черпать воду из колодца.

— Дай помогу!

— Сама управлюсь.

Вошел Семен и тоже удивился.

— Отошла, — шепнула обозница Семену и перекрестилась мелким крестом. — Дай-то ей, господи, горемычной!

На улице стемнело. В просторной избе собрались хозяйка — согнутая непосильным крестьянским трудом морщинистая баба (мужика не было, — то ли нарочно, то ли правда по делу уехал на дальний участок), их дочь — румяная, сдобная девка лет семнадцати, Максимыч, Семен, обозница из Питерки и Устя. Хозяйка раскатывала на столе тесто для лапши, остальные, рассевшись на лавках, разговаривали кто о чем. Питерская обозница рассказывала:

— Намедни к нам в село приезжали самарские спекулянты, сказывали, что по весне у них в городе чудо сотворилось. Собрались девушки с парнями на вечерку поиграть, попеть, поплясать. Заиграл гармонист полечку. Все пляшут, а одной девке пары нет, — ее ухажер как раз на гармони играл. Что же вы думаете? Схватила та девка с божницы распятие и произнесла богопротивные слова: «Вот, и мне кавалер нашелся…»

— Грех-то какой! — не выдержала хозяйка и положила скалку на стол.

— …а девка шагнула раз и окаменела. Стоит, милые вы мои, с распятием, не шелохнется, лицо, руки, как мел, белые, каменными сделались.

— Страсть-то какая! — опять вздохнула хозяйка и осуждающе посмотрела на дочь.

— Докторов, фершалов привозили, — продолжала обозница, — ничегошеньки не могли сделать. Пришлось доски из пола вырубать, на которых девка стояла, а потом уже ее вынести. Истинная правда!

— А в Большой Глушице, сказывали, иконы обновились, — после долгого молчания произнесла хозяйка. — Господь знамение посылает, — добавила она и взяла скалку.

— Тыквенных семячек желаете? Сейчас принесу, — предложила девка и поднялась, но в этот момент дверь распахнулась, и вошли двое вооруженных казаков. Девка опустилась на скамью.

Вошедший первым поставил винтовку у порога, шагнул и схватил Устю за рукав. Гуменновские казаки поднялись: