На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович

Майор только махнул рукой, не считая нужным даже и отвечать на такие, по его убеждению, "пустые слова".

Спиридов тем временем, обойдя тарантас, подошел к Зине и протянул ей руку.

— Прощайте, Зинаида Аркадьевна, — заговорил он мягким, задушевным голосом и сам удивился, откуда у него мог взяться такой тон, — прощайте и не поминайте лихом. Будьте здоровы, счастливы, дай Бог вам, — улыбнулся он, — жениха по мысли, как принято говорить здесь, и ребят кучу.

— Не можете, чтобы не подпустить яду; злой вы человек. Ну, да Бог с вами, на прощанье ссориться не годится. Прощайте, будьте счастливы и хоть изредка вспоминайте об оставшихся друзьях ваших. По всей вероятности, мы уже больше никогда не увидимся с вами.

— Как знать. Знаете пословицу: "гора с горой"…

— Знаю. Глупая пословица, как и многие другие, и как все пословицы, ничего не доказывает. Нет, я знаю, мы никогда не встретимся. Вы уедете в Петербург, перейдете опять в гвардию и в блестящем обществе своих будущих друзей и знакомых очень скоро забудете, а я останусь здесь, выйду замуж за какого-нибудь армейского офицера и проведу всю свою жизнь в одной из здешних крепостей. Тут и умру, и похоронят меня, как поют казаки, под калиной одинокой, где-нибудь у крепостного вала.

Она тяжело вздохнула.

— Полно, Зинаида Аркадьевна, зачем такие грустные мысли? Я уверен, что с вашей красотой и умом вас ожидает нечто получше судьбы простой гарнизонной офицерши. Этого я просто не могу допустить.

— Может, не можете, но так будет. Ну, еще раз прощайте. Счастливого пути. Будьте, смотрите, осторожнее в дороге, вам предстоит чрезвычайно трудный и опасный путь.

— И я то же скажу, — вмешался майор, — не дело вы, батюшка, затеяли. Не такое теперь время, чтобы впятером по таким местам пускаться. Месяц тому назад еще, пожалуй, и можно бы решиться, но теперь это прямо, простите меня, старика, безумие. Иначе назвать нельзя то, что вы затеяли. Подумайте только, какое теперь время наступило. Все аулы в восстании, везде шныряют конные, сильные партии, бродят шамилевские комиссары, ну, долго ли до беды? Не оглянетесь, как налетит на вас какая ни на есть шайка головорезов и либо перестреляют, как фазанов, либо заарканят да в горы уволокут.

— Типун вам на язык, — весело рассмеялся Спиридов, — не пугайте, да еще к ночи. Подумайте сами, что мне теперь делать? Не в крепость же мне возвращаться? Куры и те на смех подымут.

— Не следовало вовсе затевать эту, простите за резкое слово, глупость.

— Может быть, не следовало, но уж раз затеял, делать нечего, назад пятятся одни только раки. Авось, кривая вывезет.

— Кривая и везет по-кривому. Впрочем, пожалуй, вы правы, дело начато, не на попятный же. Ну, дай Бог удачи. Прощайте. Благослови вас Бог. Смотрите только, будьте осторожны. Помните, вы не одни, с вами еще четыре души христианских. Вы, как начальник, за них перед Богом ответчиком являетесь, не губите их зря, из пустого бахвальства и молодечества. Большой грех будет на вашей душе. Помните это.

— Буду помнить. Ну, еще и еще раз прощайте, всего хорошего.

Пожав еще раз руку старику, Спиридов ловко вскочил на седло и повернув коня, направил его по узкой тропинке в гору. Четыре человека его конвоя один за другим гуськом последовали за ним, и все пятеро скоро исчезли, заехав за нависшую над тропинкой скалу.

— Эх, молодость, молодость, — покачал майор седеющей головой, — все-то смешки, да забавки, да ветер в голове. Ну как назвать такой поступок? По-моему, и не храбрость вовсе, а просто фанфаронство какое-то, бесшабашность, что хочу, то и делаю, никто мне не указ. Ломит, как медведь на рогатину. Не снести ему головы, если умней не сделается.

— А ты, папа, и в самом деле думаешь, что будто Петру Андреевичу угрожает большая опасность? Неужели ему нет надежды проехать благополучно?

— Как надежды нет? Надежда есть, а только очень опасно, очень опасно. Я, ты знаешь сама, дочка моя милая, не трус, а говоря откровенно, ни за что бы не поехал. По большому милосердию святых угодников, может быть, и проскочит, а лучше бы было ему кругом ехать, почтовым трактом. У нас вон сколько охраны, а и то надо будет глядеть в оба. Время, надо правду сказать, наступило тяжелое, осмелели черти гололобые, теперь пока им не всыпят под шкуру как следует, по-ермоловски, от них всякой пакости ждать надо.

Старик долго еще ворчал, но Зина его не слушала. Забившись в угол тарантаса и отвернувшись в сторону, она прижалась лицом к подушке и тихо плакала, заглушая рвущиеся из груди рыдания.

— Зина, ангел мой, что с тобой? — первая заметила слезы дочери Анна Ивановна. — О чем, мое сокровище?

— Оставь, жена, — шепнул Аркадий Модестович, осторожно дернув жену за руку, — пусть выплачет. Легче будет. Ох, грехи наши тяжкие.

— Да о чем она? — недоумевающе развела руками Анна Ивановна.

— О чем? Неужли ж сама не понимаешь? — с досадой оборвал ее майор. — Не видишь, девка влюблена. Вот и тоскует.

— В кого?

— В денщика Яшку, — уже совсем рассердился Балкашин.

— Неужли же в Петра Андреевича? — всплеснула руками Анна Ивановна. — Вот напасть-то, вот горе, кто это мог подумать.

— Ну, подумать-то всякий мог; не ты ли первая его в женихи метила?

— Что ж, что метила. Нешто это худо? Жених он, конечно, хороший, слов нет, каждая бы с охотой пошла. Почему мне было не метить, а только я нешто советовала влюбляться и все такое, разве говорила: пусть влюбится? Вот если бы он женился, тогда дело другое, я бы первая начала наставлять ее, чтобы она мужа своего почитала, любила, берегла, а до свадьбы влюбиться, статочное ли это дело.

— Да ты сама-то была когда-нибудь молода? Вспомни, не сохла по молодым парням, или от старости память отшибло?

— Ну, уж и сохла, скажешь тоже, — недовольным тоном возразила старуха Балкашина, в то же время украдкой поглядывая на горько плачущую дочь. — Эх, Господи, Господи, — с тяжелым вздохом добавила она, — вот горе какое, не чаяла и не гадала, а поди ж ты, что приключилось.

— Ничего, старуха, не горюй, — шутливым тоном отвечал Аркадий Модестович, — сама знаешь, слезы девичьи что роса высохнут. Так ли, дочка моя милая? — заключил он, наклоняясь к Зине и целуя ее в голову.

Затем, приблизив свои старческие, выцветшие губы к ее раскрасневшемуся уху, он шепотом добавил:

— Не плачь, голубка, не стоит он слез твоих, поверь слову, не стоит: питерский фазан, и ничего больше. Не такой тебе жених нужен…

По мере того как Спиридов подвигался вперед по глухой узкой тропинке, капризно извивавшейся среди то обнаженных, то покрытых мелким кустарником вершин, все яснее сознавал он всю опасность предпринятого им путешествия; но это нисколько не страшило его; напротив, он ощущал в своей груди какое-то особенное чувство, точно легкий холод, бодрящий и заставляющий усиленней биться сердце. Он несколько раз оглядывался на своих казаков, стараясь угадать по их лицам то, что они думают, но это ему не удавалось. Или они хорошо умели затаивать свои чувства, или просто ни о чем не думали. Последнее предположение было вернее, по крайней мере сколько ни старался Спиридов, он не мог подметить в их спокойных чертах ни малейшего следа тревоги, опасения или даже вообще какого бы то ни было волнения. Только когда где-нибудь в стороне раздавался подозрительный шорох, все четверо, как по команде, поворачивали головы по направлению шума и с минуту чутко прислушивались.

— Джейран, — равнодушным тоном скажет кто-нибудь из них.

— Эге, — подтвердят другие и затем с тем же невозмутимым спокойствием продолжают путь.

Глядя на их хладнокровие, спокойную, самоуверенную посадку, Петр Андреевич искренне в душе восхищался ими. Все до последней мелочи, до пригонки самого ничтожного ремешка показывало в них природных воинов, рожденных для войны и войною же воспитанных. Словно тени, бесшумно следовали они один за другим. Ловко пригнанное оружие не бряцало, куски бараньей шкуры, которыми были обмотаны копыта лошадей, заглушали стук подков о камни, вымуштрованные кони шли спокойным, просторным шагом, не горячась и не тратя понапрасну сил.