На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович

— Как какое? Вот это мило! — заволновалась Анна Ивановна. — Где же это видано, чтобы так поступали с благородной девицей… Ходил в дом, ухаживал, вниманием пользовался и вдруг — фьють, хвостом вильнул, как окунь, и до свиданья. Разве это резон?

Балкашин не без удивления посмотрел в глаза своей жене; в его душе зародилось подозрение, которое он захотел тут же поскорее выяснить.

— Да ты, матушка, куда же речь ведешь? Уж не считаешь ли ты Спиридова женихом Зины? Так ведь это чепуха-с, форменная чепуха-с. Разве он делал предложение? Ну-ка, отвечай?

— Предложения форменного не делал, но видимость была.

— Какая видимость, говори ты толком! — раздражительно воскликнул Балкашин. — О какой видимости ты тут рассказываешь?

— Известно какая. Все видели, что Зиночка ему нравится.

— Ну, так что ж из этого? Если нравится, значит, и жених, и на свадьбу звать? Эх ты, мелево, а еще мать называешься, сама первая повод к сплетням даешь. С чего тебе пришло в голову Спиридова в женихи рядить? Напротив, ты должна другим говорить: и не думали, мол, и в уме не держали.

— Как же не думали, я завсегда думала.

— А думала, стало быть, ты дура, и больше ничего, — сразу разгорячился Аркадий Модестович. — Думала! — передразнил он жену. — Думают знаешь кто? Умные люди да коровы на льду… Заберутся на лед, да и думают, умом раскидывают, как им со льда сойти, а нам с тобой думать не приходится. С наших дум, говорят, дураки родятся. Так ты и знай и помни, и чтобы я больше этих дурацких разговоров не слышал. Понимаешь?

Анна Ивановна, привыкшая всю свою жизнь повиноваться мужу, видя его рассерженным, немного струсила.

— Я что ж, я ничего, я не дурное что говорю, — начала она оправдываться, — я если что и сказала, то добра желаючи, по-хорошему.

— Иное хорошее хуже дурного бывает, — уже более спокойным тоном заговорил майор. — Ну, иди себе с Богом, да смотри не вздумай с чем-нибудь таким к Зине приставать, только зря смутишь девушку; она умней нас с тобой, сама знает, что и как, то-то же.

Солнце только что поднялось из-за гор, залив всю окрестность яркими лучами.

Местность, где расположилась штаб-квартира резервного полка, представляла из себя величественную и живописную картину.

Само поселение с оберегающей его крепостью было расположено на равнине и утопало в густой зелени садов, в которой кокетливо прятались издали казавшиеся белоснежными глиняные домики под тесовыми, выкрашенными красною краской крышами.

Перед крепостью, версты на две впереди ее, протекала не широкая, но быстрая река, которая, кипя и волнуясь, стремительно катила свои мутно-желтые волны, яростно разбиваясь в пене и брызгах о торчащие из воды остроконечные вершины почерневших скал. Сейчас же за рекой начинались горы. Они шли террасами, постепенно подымаясь все выше и выше. Ближайшие из них были густо заросшие низкорослым дубняком, орешником и кустами дикого винограда. Но чем дальше от берега, тем горы становились круче, лес редел, и из-за него подымались бесформенные глыбы скал буровато-серого цвета, местами переходившего в совершенно черный. Глубокие трещины змеились по склонам гор, как морщины бороздя их по всем направлениям. За первыми грядами гор тянулись другие, более далекие, на вершинах которых лежал вечный снег, ослепительно сверкая в лучах солнца и постепенно сливаясь с небосводом, словно тая в его прозрачной синеве.

У Каменного моста, крутой аркой переброшенного через реку, возвышалась круглая сторожевая башня, где день и ночь дежурила небольшая команда, охранявшая поселенье от неожиданных нападений слишком предприимчивых вражеских шаек. На башне, полощась в безоблачном небе, развивался большой флаг, видимый за десятки верст. Эмблема русского владычества.

От самых ворот крепости к мосту шла широкая, хорошо разработанная дорога. За мостом она поворачивала влево, некоторое время шла вдоль берега, постепенно отдаляясь от него, и, то поднимаясь, то опускаясь, извивающейся лентой уходила в горы, направляясь до ближайшей крепости Угрюмой, с которой начинался ряд укрепленных постов, фортов и блокгаузов, служивших звеньями цепи, связывавшей на правом ее фланге крепость Грозную, а на левом — город Темир-Хап-Шуру. При помощи этой цепи, местами клином врезывавшейся в земли непокорных племен, русские пытались, но не всегда успешно, сдерживать дикие, хищнические инстинкты разбойничьих племен, населявших горы Дагестана и Чечни.

Медленно движется по пыльной дороге выступившая из штаб-квартиры в сторону крепости Угрюмой оказия.

Впереди шел взвод пехоты, следом за ним громыхало орудие. Далее подвигался запряженный тройкой низкорослых, но крепких, сытых черноморок большой укладистый тарантас, в котором на ворохе подушек, среди бесчисленного множества узлов, свертков и кульков помещался старый майор Балкашин с своей семьею, женой и дочерью. На козлах, рядом с кучером, приютился с банкой в руках и в потрепанной фуражке блином денщик Балкашиных.

За тарантасом тянулось несколько подвод, из которых две были с вещами Балкашина, а прочие — с разными военными припасами для соседних фортов.

Взвод казаков под командой седобородого урядника замыкал шествие.

Кроме Балкашиных, с той же оказией следовал и Спиридов. Впрочем, с оказией он предполагал ехать недалеко, верст пять-шесть, не больше. Далее он решил продолжать путь один, с конвоем из четырех казаков, по горной тропинке, выводившей на Военно-Грузинскую дорогу. Это была с его стороны смелость, граничившая с безумием, так как, по доходившим отовсюду слухам, было известно, что в горах началось сильное брожение. Только те аулы, которые были расположены в непосредственной близости, к линии русских укреплений, еще с грехом пополам изъявляли признаки покорности; что же касается более отдаленных аулов, то они находились в полном восстании и, подстрекаемые шамилевскими комиссарами, открыто готовились к войне с русскими. При таком настроении умов было крайне рискованно впятером пускаться в горы, но Спиридов не хотел слушать никаких советов. Ехать кружной почтовой дорогой — это значило потерять времени более чем неделю, к тому же тогда не миновать было главной квартиры, где его могли задержать и, что хуже всего, надавать казенных и частных поручений в Петербург, чего он вовсе не желал. Проехав же напрямик через горы, он рассчитывал попасть на ближайшую почтовую станцию Военно-Грузинской дороги на рассвете третьего дня. Это его так соблазнило, что он упрямо закрывал глаза на грозившую опасность. Ему казалось, что с четырьмя смелыми, опытными казаками, к тому же прекрасно знавшими местность, он легко проскользнет за Терек, а там уже он мог считать себя вне всякой опасности.

— Вздор, — упрямо твердил Петр Андреевич в ответ на все предостережения товарищей, — никакой особенной опасности нет. Чем меньше отряд, тем ему легче остаться незамеченным; вся суть в людях, а со мной едут такие молодцы, за которых бояться нечего. Каждый из них один стоит десятка.

В последнем случае Спиридов не ошибался. Вызвавшиеся его сопровождать четыре казака были действительно молодцы на подбор.

Все четверо были уже старые, опытные казаки, знакомые с обычаями горцев, прекрасные наездники и стрелки, на хороших выносливых лошадях; оружие на них было исправное, и владеть им они умели в совершенстве. С таким надежным конвоем можно было рискнуть на многое, с большой надеждой на благополучный успех.

Для себя Спиридов выбрал лучшую из своих трех лошадей, недавно им купленную, золотистой масти Карабаха, выносливого и резвого.

Когда Зинаида Аркадьевна увидела Спиридова, выезжающего из ворот крепости, она слегка побледнела, и ей стоило больших усилий сохранить наружное спокойствие. Она очень боялась, чтобы Петр Андреевич не подъехал к ней сейчас же и не заговорил, пока она окончательно не овладеет собою. К большому ее удовольствию, он так и сделал. Поклонившись издали Балкашиным, он рысью проехал мимо них и до переезда через мост держался далеко впереди, желая, очевидно, дать успокоиться застоявшемуся и через то горячившемуся рядом с другими лошадьми коню. Только отъехав версты две от крепости, он придержал лошадь и остановился у края дороги, выжидая приближения медленно двигавшегося обоза.