На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович

— От кого же зависит ваша судьба? — понизив голос, спросила Зина и вдруг как-то невольно, скороговоркой добавила: — От женщины?

Спиридов раньше, чем ответил, провел ладонью по глазам и по лицу.

— К чему вы это спрашиваете? — чуть слышно произнес он. — Впрочем, мне нет причины скрывать от вас правды, хотя я никому до сих пор об этом не говорил. Так как вы знаете, я терпеть не могу излияний, но вам скажу: да, вы правы, причиной моего отъезда женщина.

— Кто она? Простите, впрочем, я не имею права любопытствовать.

— Нет, отчего же. Раз я начал, я договорю; притом изо всех моих знакомых здесь вы да бедняга Колосов были ближе всех ко мне. Кстати, говорят, является надежда на его выздоровление. Этот старик-чеченец, Абдул Валиев, кажется, так его зовут, какой-то волшебник.

— Да, говорят, — машинально подтвердила Зина, которую в эту минуту больше всего интересовало то, что хотел рассказать ей Спиридов. Она боялась, что, отвлекшись другим предметом, он не будет продолжать начатый разговор, а напоминать ей казалось неловким. Но Спиридов не забыл и спокойным, как всегда, голосом начал рассказывать, слегка пригибаясь на седле и умеряя голос настолько, чтобы быть услышанным только ею одной:

— Вы спрашиваете, кто "она". Имя ее для вас значения не имеет, все равно вы ее не знаете, а потому скажу вам, что она молодая женщина, княгиня, красавица собой, богатая. Три года тому назад мы встретились, и я первый раз в жизни увлекся серьезно, так серьезно, как я даже и не предполагал. Она была замужем за стариком и, как говорили, не вполне счастлива. Мы познакомились, и мне показалось, будто я тоже произвел на нее сильное впечатление, но, когда, будучи не в силах скрывать своих чувств, я объяснился ей в любви, сказал ей, что все мое существо проникнуто страстью к ней, она холодно указала мне на дверь… По ее лицу, по тону, каким были сказаны слова, сопровождавшие ее царственно-величественный жест, я понял, что это была не комедия притворного целомудрия, не вспышка оскорбленного самолюбия, но искреннее и глубокое возмущение гордой души, сознание долга и совести. Я невольно подчинился властному тону голоса и вышел, как побитая собака. Несколько дней спустя я, раскаявшись в своей слишком скорой уступчивости, хотел было снова начать проигранную игру, но, как я ни добивался, мне не удалось ее видеть. Я несколько раз заезжал к ним в дом — меня не приняли; когда же мы встречались в обществе, она умела очень ловко и незаметно удаляться от меня и избегать самых даже обыкновенных светских разговоров. Вскоре после этого она уехала за границу, куда я, не выйдя в отставку, не мог за нею последовать. Впрочем, последнее меня бы не остановило, я уже подумывал покинуть полк, как разыгралась история, вследствие которой меня перевели на Кавказ. Я прослужил здесь, как вам известно, три года и не имел о ней никаких сведений, кроме того, что она вскоре после моего отъезда снова вернулась в Петербург. И вдруг, четыре дня тому назад, приходит письмо от нее. Она мне пишет о том, что овдовела и…

— Что любит вас и зовет в Петербург, ждет от вас утешения и все в таком роде? — неожиданно для себя самой рассердилась Зина. — И вы, как рыцарь Тогенбург, поспешили на призыв. Это очень трогательно с вашей стороны, и вы вполне заслуживаете награды.

Спиридов не без некоторого удивления посмотрел на раздраженное лицо девушки.

"Она ревнует", — подумал он, и ему стало как-то не по себе. Чувство жалости шевельнулось в его душе. Он понимал, как сильно должна была она страдать в эту минуту, но ничем не мог помочь, ни облегчить ее страдания. Это раздражало его, и он, сам того не желая, взял враждебно-холодный тон.

— Напрасно вы смеетесь. Моя дружественная откровенность заслуживает более дружественного отношения.

— Простите, — сконфузилась Зина, — это у меня вырвалось невольно. Мне просто стало досадно на вашу непоследовательность. Не вы ли еще недавно уверяли меня, будто для вас прошла пора увлечений, что вы труп и т. п. Глядя теперь на ваше сияющее лицо, я нахожу очень мало похожего на труп… Стало быть, все тогдашние ваши слова были фразами, а я, как вы знаете, терпеть не могу фраз. Мне казалось, будто и вы тоже их не любите, а на поверку вышло… — Она запнулась.

— Что вышло? — подсказал Спиридов.

— Вышло, что и вы такой же фразер, как и все молодые люди, а это уже становится скучным. Все на один лад.

Последние слова Зина договорила скороговоркой, не глядя в лицо Спиридову.

— Вы сегодня, Зинаида Аркадьевна, в особенно несчастливом настроении духа, — холодно произнес он, выпрямляясь в седле и с досадой закусывая губу.

Несколько минут длилось молчание. Зина досадовала на себя, на свою неосторожность и горько раскаивалась в резкой фразе, сорвавшейся с ее языка.

"Что он подумает обо мне? — мучилась она. — Наверно, воображает, будто я сержусь на то, что в его лице теряю блестящего жениха. Как это глупо и пошло…"

Она ломала голову, чем бы загладить свою резкость, но ничего подходящего не являлось ей в голову, и она молчала, чувствуя в то же время, что чем молчание становилось продолжительней, тем положение их обоих делалось все более и более неловким.

На выручку подоспел Аркадий Модестович, по-видимому совершенно не слушавший предыдущего разговора.

— Значит, вы опять в гвардию перейдете? — спросил он совершенно спокойным тоном.

— Да, думаю, опять в свой полк. Я ведь служил в Преображенском.

— Хороший полк. Старинный. Семеновцы и Преображенцы. Петра Великого чада, как сказал какой-то пиит, не нам, армейцам, чета.

— Напрасно вы так говорите; что гвардия, что армия — все одного государя слуги.

— Одного-то одного, что говорить, да почет-то разный. Вот что-с.

— Вы, Аркадий Модестович, неисправимы в своей антипатии к гвардейцам. Не любите их.

— И любить-с, государь мой, не за что. Насмотрелся я на них тут. Приезжают ради отличий, на нас, армейцев, свысока смотрят, умничают, суются не в свое дело, все хотят по-своему, как у них там, на Марсовом поле, в три темпа, а дойдет до настоящего дела — и на попятный.

— Ну, уж это вы, Аркадий Модестович, преувеличиваете: храбрость не есть привилегия армии; вспомните, как отличались гвардейские полка в войне с Наполеоном.

— Я, батюшка, не про то говорю. Впрочем, о чем мы спорим? Ваша правда: и армия, и гвардия — все мы одного царя слуги, одной матери-родины дети. Кичиться нам друг перед другом нечем. Наше дело исполнять что велят, а там Бог видит, что и как. Хороший у вас конь, — резко перешел он на другой предмет, — если, не дай Бог, от черкесов уходить придется, не выдаст. Видать — скакун резвый.

— Конь ничего себе, — ласково потрепал Спиридов по шее своего любимца. — Я думаю его в Петербург взять; до Владикавказа сам доведу, а там поручу кому-нибудь. Найму человека и с обозами отправлю.

— Что ж, дело хорошее, там, в Питере, такому коню цены не будет. Статейный конь.

Наступило опять молчание. Разговор положительно не клеился. Всем было тяжело, и все четверо тяготились друг другом. Тяготились потому, что не могли высказать откровенно то, что каждый из них думал.

— Надеюсь, — заговорил Спиридов, обращаясь к Зине, — вы, Зинаида Аркадьевна, сохраните обо мне не очень дурную память. Что касается меня, то уверяю вас, я всегда с удовольствием буду вспоминать часы, проведенные у вас в доме, наши разговоры и даже маленькие пикировки. Кстати, сознавайтесь, Зинаида Аркадьевна, вы часто бывали несправедливы ко мне и даже немного злы, не правда ли, немножко-немножко злы, но я…

— Прощаю вас, мерси, — смеясь, перебила Зина.

— Но я тем не менее всегда с удовольствием выслушивал ваши нападки, восхищаясь вашим остроумием, вашим умением глубоко запускать шпильки…

— Еще раз мерси.

— Не за что. Вы сами знаете, что это все правда, как правда и то, что я чувствовал себя в вашем обществе особенно хорошо… Вы в моих глазах являлись исключением из всех…

— Обитательниц штаб-квартиры, — перебила его Зина. — Третий раз мерси. Вы сегодня в особенно благосклонном настроении.