На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович

Впереди всех ехал урядник Пахом Дорошенко. Это был уже старый казак с большой седой бородой, морщинистым, побуревшим от погоды и лет лицом, рослый и коренастый. На груди у него красовались два Георгиевских крестика и несколько медалей. Плотный, красноносый кабардинец темно-гнедой масти с черными как смоль гривой и хвостом легко и плавно выступал под ним, покачивая головой и поблескивая умным огненным глазом.

Трех остальных казаков звали: одного Пономарев, другого Шамшин и третьего, самого молодого из них, Панфилов. Это был небольшого роста, ловкий и стройный казачина, с веселым, добродушным лицом и вечно смеющимся взглядом серых плутовских глаз. Он сидел на рыжем иноходце, очень подвижном, поджаром и горячем, которого принужден был постоянно сдерживать и успокаивать ласковым похлопыванием ладонью по упругой, лоснящейся шее.

До полудня ехали без остановки и без всяких приключений. Только однажды, вскоре после того, как они отделились от оказии, им встретился какой-то татарин на белой лошади. В первую минуту, увидев неожиданно перед собой казаков, татарин было растерялся, но Дорошенко первый, узнав в нем своего знакомого, мирного чеченца, рысью подъехал к нему и, пожав руку, заговорил с ним по-чеченски. Поговорив немного, они разъехались своей дорогой.

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие, — вполголоса проговорил Дорошенко, проезжая мимо Спиридова, — это кунак мой, на него положиться можно. Не выдаст.

Когда солнце стало на полдень, решено было сделать привал. Кстати, и место попалось как нельзя более удобное: небольшая котловина, со всех сторон закрытая горами и заросшая густой травой, по которой, журча и сверкая, протекал холодный ручей.

Стреножив коней и пустив их на траву, казаки развязали свои торбы и, достав из них куски жесткого, как камень, овечьего сыра, хлеб и несколько штук огурцов, принялись неторопливо и методично закусывать, изредка перебрасываясь между собой короткими, отрывистыми фразами.

Спиридов, хотя и не чувствовал голода, но помня мудрое правило, гласящее, что в походе надо закусывать и спать не тогда, когда хочется, а когда время позволяет, — тоже завтракал, сидя в стороне на камне, любуясь видом величественной в своей первобытной дикости природы.

Высокие, почти отвесные вершины, тесно столпившиеся кругом, казались исполинами, чутко стоящими на страже, оберегая эти девственные, пустынные места от дерзкого вторжения людей. По их гранитным обнаженным ребрам, как следы рубцов, полученных в сечах, вились глубокие трещины. Несколько огромных каменных глыб угрюмо нависли над долиной, угрожая ежеминутным падением. Но насколько были мрачны, неподвижны и мертвенны каменные громады гор, настолько жизнерадостна раскинувшаяся у их подножия долина. Зеленый ковер пестрел цветами, и над ними, сверкая радужными крылышками, беззаботно порхали великолепные бабочки и целый рой блестящих насекомых: золотистых жуков, зеленых кузнечиков, кроваво-красных стрекоз. Маленькие, пестро разрисованные птички с веселым чиликанием то целыми стаями, трепеща перьями, взлетали вверх, то, словно бы нырнув в зеленые волны, снова исчезали в густой траве или прятались под одиноко растущими то там, то здесь кустами шиповника. Горный ключ, стремительно падая с отвесной стены в глубокий водоем, полный брызг и пены, серебряной лентой прихотливо извивался по зеленому ковру, пересекал долину и затем незаметно исчезал среди груды серых камней, в хаотическом беспорядке нагроможденных друг на друга; и над всем этим высоко-высоко, как голубой шатер, раскинулось безоблачное небо. Огромные орлы, кажущиеся снизу едва приметными точками, неподвижно висят в прозрачной синеве или вдруг начинают описывать широкие плавные круги, то исчезая на горизонте, то снова появляясь над головой.

Спиридов сидел, смотрел и думал, и ему невольно становилось грустно на душе. Жаль было расставаться с этой дивной природой, с этим южным небом, с этим воздухом, наполненным ароматом и теплом, наконец, с той свободой, с которой он прожил все три года своего пребывания на Кавказе. Что ожидает его в Петербурге? В сущности, очень мало хорошего. Однообразная, донельзя скучная служба: парады, разводы, маршировка, караулы, обязательное присутствие во дворце, всегда начеку, всегда в неукоснительно соблюдаемой форме, всегда на глазах у бесчисленного множества начальства, которое так и смотрит, так и следит, чтобы поймать в какой-нибудь вздорной неисправности. Служба, полная душу убивающей формалистики, где повернутая гербом вниз пуговица способна привести в ужас целую начальственную плеяду от ротного до корпусного командира включительно, а не по форме пришитый темляк на смотру рассматривается, как величайшее преступление. Что же служит отдыхом от такой служебной канители? Не менее однообразные и безжизненные балы, где все условно, знакомо и скучно до тошноты. Где встречаются всегда одни и те же лица, в лучшем случае безразлично равнодушные, а чаще того враждебные. Где все условно, на всем лежит печать притворства, где барышни думают о женихах, молодые люди — о богатых невестах и о карьере, молодые женщины… Но о чем думают молодые женщины, да еще светские — этого не знает никто, даже и они сами. Пожилые сановники мечтают об ожидающих их или желаемых наградах, повышениях по службе, арендах и казенных субсидиях. Даже древние старухи и старцы волнуются, хлопочут, интригуют и думают, но только не о том, о чем им было бы всего пристойнее думать — о близкой могиле, разинувшей грозно свою пасть у самых их ног.

Теперь, после того как Петр Андреевич прожил три года на свободе, близко к природе, на досуге о многом передумал, многое понял из того, на что он прежде, живя в Петербурге и вертясь как белка в колесе, не обращал никакого внимания, ему столичная жизнь была особенно не по душе.

"Какая же награда ждет меня, — размышлял Спиридов, — за все те хлопоты, неприятности, которые я добровольно собираюсь взвалить на свои плечи, и окупит ли она все это, Бог весть".

Он вынул из-за пазухи черкески полученное им четыре дня тому назад письмо и в десятый, если не больше, раз принялся перечитывать его. Письмо было написано по-французски, и хотя содержание его мало чем отличалось от обыкновенных банальных писем великосветских дам, но Спиридов между строк читал то, чего так жаждало его тоскующее в эту минуту сердце. В по-видимому обыденных, изысканно отделанных французских фразах он угадывал тайные мысли и чувства, водившие рукой той, кто писала эти строки и к кому рвалась его душа, рвалась безотчетно, но тем сильнее и упорней. Прочитав письмо, Спиридов спрятал его в боковой карман черкески. Теперь в нем не осталось и следа еще недавних колебаний и сомнений, он весь горел одним желанием ехать дальше, как можно скорей, не теряя драгоценного времени. Петербург тянул его к себе, как магнит притягивает стальную иголку, и под впечатлением этого таинственного зова Спиридов почувствовал, как окружающая природа утратила над ним свое очарование; она потускнела в его глазах, краски поблекли, и даже столь милая его сердцу свобода показалась ему теперь ненужным, обременительным даром.

— Ваше благородие, — вывел Спиридова из его задумчивости подошедший Дорошенко, — а где мы сегодня ночевать будем?

— Я думал, в Карталинском ауле; ведь мы, кажется, так решили вчера?

— Так-то так, а только едва ли ладно выйдет. Помните кунака моего, что мы сегодня утром встретили, я его спрашивал, он не советует. Говорит, в Карталинском ауле шамилевские эмиссары появились, народ смущают. Если это правда, нам туда и глаз показывать не след, все равно, как волку прямо в зубы.

— Разумеется, но тогда как же быть?

— А так, что ночевать нам в горах, и вся недолга. Выберем где-нибудь место получше, пещеру какую-нибудь, переночуем, а чуть свет — и в путь. Завтра с утра самые опасные места пойдут, вплоть до самого Терека. За Терек перевалим, там уже послободнее будет, а как на большую дорогу выберемся, тогда и совсем хорошо, никакой опасности, пойдут казачьи посты да станицы, если бы и встретился кто, стоит только выстрел сделать, сейчас со всех сторон станичники налетят на подмогу.