Такая работа - Леонид Словин

Когда он выкарабкался из толпы, к нему подошли двое в гражданском, один был еще совсем пацан — челку на виске словно корова лизнула. Их он раньше не видал, но сразу понял, кто они.

— Здравствуй, Варнавин, — немного высокомерно и брезгливо поздоровался с ним старший, черный, с большим тонким носом и маленьким ртом. — Что это тебя давно не видно было?

Черные узкие глаза  т и х а р я  беспокойно шарили по лицу, рукам, одежде Варнавина.

— Меня три месяца не было… — Он взял себя в руки. — «Шабашничал» в деревнях. Где сарай поставишь, где что…

— Когда приехал?

— Вот. Еще до дома не дошел. Так с чемоданом и застрял. И билет еще цел.

— Ну-ка, покажи билет…

Гуреев внимательно посмотрел компостер и сразу потерял интерес к разговору.

— Давай на работу устраивайся, а то, как тунеядца… Живо…

— Это — обязательно. Немного отдохну и на работу. — Он стоял перед ними здоровый, большой, со взмокшими от пота волосами и в мокрой рубашке, и ему хотелось еще говорить и говорить с ними.

— Я на механический завод. Примут меня?

«Это только в кино так, — думал он уже потом, спокойно идя по улице, — испуг на лице, холодный пот и все такое прочее. В уголовном деле нужны доказательства. — Он подмигнул еще не старой женщине на углу, торговавшей пивом. — В городе меня никто не видел. А билет — вот он! Нужно не потерять!»

У самого дома он неожиданно столкнулся с Джалиловым.

— Ты? Откуда? Ты ведь питерский…

Они вместе были на Ванине, потом на Большой стройке.

— Волчара? — удивился Арслан.

Варнавин ощерился.

— Ты повидай меня на днях. Или лучше я забегу. Ты где остановился? — А про себя подумал: «Чем не замена Череню?»

Арслан шел домой, весь отдавшись нахлынувшим воспоминаниям. Они не терзали его уже давно, с зимы. Даже находясь в течение суток в горотделе, в качестве подозреваемого, он думал только о том, чтобы доказать свою правоту. И больше ни о чем.

Теперь перед ним снова была зона. Гаревая дорожка к вахте. Кораблик в тот, на всю жизнь запомнившийся вечер, когда он узнал вынесенный ему Волчарой и другими приговор. Увидел и торжествующее довольное лицо Волчары, когда он передавал ему, Арслану, решение  с х о д к и.

«Это — не наш человек!» — сказал Волчара о Кораблике…

Волчара был жив и свободно ходил по улицам.

Волчара предложил ему повидаться.

А затравленный им Кораблик метался между бараками, разорвав на груди майку, ожидая в любую минуту последнего страшного удара…

Глава вторая

ТАКАЯ РАБОТА

1

— Идиотизм какой-то! Ну, не найду я эти проклятые простыни! Что, мир перевернется? Подумать только: лейтенант Тамулис пытается отказать в возбуждении уголовного дела по краже семи старых простыней! Каков, а? Нет, честное слово, мы так увязли в этой уголовке, что нормальным людям, наверное, кажемся идиотами.

— Не устраивай истерики, Алик, — сказал Барков, — выпей воды и возьми себя в руки. Или пойди в кабинет Шальнова и приляг на диван, а я принесу тебе грелку и вечерние газеты.

Разговор с Ратановым расстроил Тамулиса не на шутку. Барков понял это сразу, когда, вернувшись в кабинет, Тамулис тщательно поправил бумаги на своем столе, но не сел, а молча, не обращая ни на кого внимания, отошел к окну. Несколько минут он стоял так, барабаня пальцами по стеклу, затем круто повернулся к сейфу и ворча стал шарить по карманам в поисках ключей.

Рабочий день первой смены заканчивался. Гуреев убирал со стола. Напротив, в клубе «Красный текстильщик» зажглись огни: прядильщицы, ткачи, поммастера собирались на эстрадный концерт.

«Лето — лучшее время для путешествий, — вспомнилась Тамулису реклама у подъезда вильнюсского агентства Аэрофлота. — Пользуйтесь современными турбовинтовыми самолетами…»

— А что? Тамулис прав, — вмешался в разговор Гуреев. — На простыни раньше никто и внимания не обратил бы. Я помню, как мы сняли группу «Микадо» — двадцать пять ограблений! Сорок четыре квартирные кражи! Я тогда часы получил и оклад!

— А вы тогда «Платона» не брали — восемь ограблений и одно раздевание пьяного? — Барков оседлал своего любимого конька. — А «Герострата» — поджог Клуба? Похитителя велосипедов и детских колясок по кличке «Эпикур»?

— Это, наверное, до меня…

В кабинет вошел Егоров.

— Кому-то стало скучно работать в розыске?

Егоров знал, что после каждого периода напряженной работы в отделении неизбежно наступает состояние своеобразной разрядки. Сказываются последствия недоспанных ночей, длительное внутреннее напряжение. И все, что еще вчера подавлялось необходимостью точно и неукоснительно следовать приказу, полностью отдавать себя в чужое распоряжение, во время разрядки всплывало на поверхность.

На несколько дней люди как будто преображались.

Друзья бранились по пустякам, ничто не вызывало интереса. Сотрудники, которые еще несколько дней назад, после восемнадцатичасового рабочего дня непременно задерживались еще хотя бы на несколько минут, чтобы зайти в дежурку, теперь сразу же после обеда начинали подгонять взглядом стрелки часов. Дневные планы не выполнялись, на совещаниях люди дремали, хотя никто не задерживался на работе даже на пятнадцать-двадцать минут. Так продолжалось дня три-четыре. И в эти дни было до крайности тяжело поднимать людей на поиски прозаического воришки, сдернувшего несколько простыней с веревки.

Егоров все это отлично понимал, и в дни разрядок бывал спокойно добродушен.

— Так что вы расшумелись? — спросил он. — Даже в коридоре слышно.

— Меня эта кража простынь доконает, — ответил Тамулис. И добавил: — Сначала простыни, потом портянка пропадет, баночки из-под ваксы.

— А ты не сваливай все в кучу. Произошла кража белья. Нет, ты скажи, зачем тогда нужен уголовный розыск?

Тамулису вопрос не понравился. Он уткнулся в бумаги, всем своим видом показывая, что не собирается дальше участвовать в дискуссии.

— Если ты мне тоже скажешь, что работа эта грязная, но ее нужно кому-то делать, и только поэтому ты здесь, я все равно тебе не поверю…

Барков примирительно сказал:

— Тамулис у нас романтик. Он за романтикой и пришел.

— Романтика уголовного розыска — это единственно исполнение служебного долга в трудных условиях.

В уголовном розыске спорят о романтике не меньше, чем в литературном институте.

Егоров был уверен в справедливости своих мыслей, хотя чувствовал, что сказал не те слова, которые сейчас нужны Тамулису. Сказал лишь потому, что в кабинет вошел Лоев: оп работал в отделении меньше месяца.

Тамулис неожиданно отложил бумаги:

— Ну, а вообще, романтика? Ремарк, Хемингуэй?

— Надеюсь, тебе не придется разъяснять, что это два разных писателя? — вежливо осведомился Барков.

— Нет, — сказал Тамулис. — Хемингуэй — автор двухтомника, которого ты мне не вернул до сих пор. А Ремарка я, к счастью, тебе не давал…

— Как тебе сказать… Там больше романтика неудачников, снобов. Понимаешь? А у нас романтика… цели.

— Раскрытие кражи семи простынь — романтично? — поддел Барков.

Егорова спас телефонный звонок.

— Тамулис, — сказал дежурный, — здесь карманника привели… Потерпевший есть, а свидетелей нету…

— Замечательно, — процедил Тамулис, — чудесно все складывается!

Ратанов тоже переживал разрядку.

Он сидел за своим старым канцелярским столом и думал, что все преступления, которые он расследовал до сих пор, дались легко или раскрылись случайно.

Что он сделал за этот месяц? Он хорошо провел «подчистку» участка. Сделал все, чтобы выявить очевидцев. На его месте это сделал бы любой. Принимать это в расчет нельзя. Не дал сбить себя с толку разными теоретически вероятными версиями, которые мог придумать десятками любой расторопный третьекурсник с юрфака? Это — тоже не заслуга. А что в активе? Показания Сабо?

В Шувалове ничего не нашли, только сестра Насти Барыги подала Егорову отвертку. Эту отвертку дал Барыге мужчина, купивший рубашку Джалилова, вместо десяти-пятнадцати копеек, которых у него не хватило, а она отдала ее сестре. Рубашка?! Почти ничего!

Почему он стал начальником розыска? Из-за оклада? Хотел, чтобы ему никто не мешал? Или думал, что сможет дать сто процентов?

Ратанов вспомнил, как еще в Москве, студентом, экономя время, он ежедневно пробегал подземный переход в метро с площади Свердлова на площадь Революции. Переход некруто заворачивал сначала влево, потом вправо, и каждый раз Ратанов двигался до начала поворота вдоль левой стены, но не сворачивал, как все, а шел по диагонали к правой и там делал поворот на девяносто градусов. Так он выигрывал несколько метров, десятые доли секунды. Он твердо придерживался тогда своего распорядка: идти — как можно быстрее, поднимаясь по эскалатору — читать, спускаясь — сбегать… Сейчас он тоже делал все, выполняя свой план, но этого было недостаточно.