Западный край. Рассказы. Сказки - То Хоай

Мео не впервой было драться с тэй. Давным-давно, лет сто назад, когда французы вторглись в страну, округ Финша восстал. Вдоль всей границы от Сиенгкхоанга[34] до Хазианга[35] мео поднялись на борьбу против французов. Но не было умелых, толновых людей, которые могли бы объединить и возглавить повстанцев. Они потерпели поражение. Несколько десятков человек тэй убили на месте, в Финша. Множество людей угнали вниз, на равнину, и бросили в тюрьмы. Ни один из них не вернулся. Работая в Тэйбаке, Нгиа немало узнал о вольнолюбивом нраве и боевом прошлом жителей Финша.

И тогда он придумал о себе историю, которую частенько рассказывал своим новым товарищам.

«Отец у меня был крестьянином и жил на равнине. Он участвовал в Революции, бился с французами. Однажды его схватили и посадили в тюрьму. Там отец подружился с одним человеком из народности мео, и они стали побратимами. Когда мне разрешали свидание с отцом, он всегда наказывал мне поклониться его другу, и вскоре я стал приемным сыном этого мео, который очень тосковал вдали от родных мест… Потом он заболел. Перед смертью он сказал мне: „Сынок! Отец и мать родили меня в далеком Финша. Помни об этом и непременно отыщи туда дорогу. Взгляни на небо Финша и вспомни, что это то самое небо, на которое я взглянул, едва появившись на свет…“ Вот почему я помню Финша с малолетства. Когда же я вырос и ушел в Революцию, меня послали на работу в Тэйбак, именно сюда, в Финша. И я словно вернулся к себе на родину…»

Он выдумал эту историю от первого до последнего слова — потому что знал: так ему легче будет сблизиться и подружиться со здешним людом. И, говоря по правде, он неотступно следовал этой своей прекрасной выдумке. Впрочем, все партработники, действовавшие в Финша, люди самых разных народностей, вдохновлялись той же идеей. И когда Нгиа рассказывал о своем вымышленном приемном отце, ему и самому казалось, будто это случилось на самом деле.

Нет, говоря: «Я всегда был мео», Нгиа не кривил душою.

Ми немного подумала, потом решительно тряхнула головой.

— Конечно, — сказала она, — это, может быть, и так. Но все равно вы с равнины и родина ваша не здесь…

Он попытался объяснить ей:

— Родина кадрового партийца там, где он трудится на благо людей…

— Все равно, — повторила Ми, — жену, например, человек выбирает там, откуда он родом. Ведь не станете же вы сватать девушку там, куда приехали по работе, верно?

— Почему же это не стану?

— Да уж так, не станете…

Нгиа промолчал. Разговор принимал опасный оборот: он всегда опасался ненароком задеть простодушных и чувствительных горянок.

Зианг Шуа наконец встала и подошла попрощаться с Нгиа.

— Как освободитесь, заходите в гости, — пригласила она его напоследок.

Ми ушла вместе с матерью.

Солнце клонилось к закату, по травянистому лугу протянулись ласковые зеленые лучи. От людей, шагавших по траве, ложились длинные тени, доходившие до самого поля.

Нгиа оглянулся на ворота. Зианг Шуа, озаренная вечерним солнцем, медленно удалялась своей старческой, ковыляющей походкой. А где же Ми? Нгиа торопливо подошел к воротам. Так и есть! Она стояла тут, за оградой. Ми подняла глаза и прямо взглянула ему в лицо. Нгиа отвел взгляд, но чувствовал, что девушка смотрит на него по-прежнему.

— А… а вы что, ждете… кого-нибудь? — спросил он запинаясь.

— Я ждала вас, — отозвалась Ми. — Хотела попрощаться. Всего хорошего, Нгиа…

И она побежала следом за матерью, ни разу больше не оглянувшись.

Три года он не был здесь. И вот вернулся и вместо прежней девчонки с зелеными глазами увидел девушку, взгляд которой проник ему в самую душу.

Конечно же, Ми влюблена в него. Она по натуре робкая, но такая простодушная, чувства своего скрыть не умеет… Стоит ему сказать ей хоть слово, и пойдет, пойдет молва по округе: Нгиа встречается с Ми, они любят друг друга, он подарил ей косынку, он хранит у себя на память ее зеркальце…

В душе шевельнулось сладостное щемящее чувство. Это была нежность. Но он тут же жестко одернул себя. Да, он не был женат, его никто и нигде не ждал. Но обрести подругу здесь, в горах? Нет, этого он не хотел. Тревожные думы овладели им…

IV

Как-то, выйдя поутру в поле, люди увидали внизу, у подножия горы, крошечное белое пятнышко. Оно близилось и росло, и скоро уже можно было разглядеть, что это всадник на белом коне. Был он в фуражке с черным блестящим козырьком, в темном шерстяном костюме, застегнутом до самого ворота, в резиновых сапогах с низкими голенищами, с прямоугольным ранцем за спиной. И был он молодой, рослый и белокожий. Щеки его, покрытые легким пушком, разрумянились, потому что роса еще не сошла и стояла утренняя прохлада, и большие уши торчком — тоже раскраснелись.

Белый конь неторопливо огибал желтые скирды соломы.

Непонятно было, кто это такой. Может, военный из города? Конечно же, военный! Недаром у него такая фуражка и ранец…

Военный доехал до лощины и спешился. Из глубоких расщелин полз густой туман, по горным уступам прыгали, словно бы с неба, ручьи и речки. Дорога с трудом различалась под ногами. Но скалы, громоздящиеся по сторонам, военный видел отчетливо даже сквозь туман и, узнавая их, вслух произносил название каждой. Могучие глыбы испокон веков стояли здесь во весь рост или сидели на корточках по склонам. И конечно же, думал военный, эти глыбы не зря, не без умысла сидели или стояли здесь — каждая на своем привычном месте. Вон у той скалы торчит сбоку, как ухо, широченный выступ: это чтобы укрывать людей, застигнутых непогодой на пашне или по дороге на ярмарку. А у этой скалы в спине пещера: партизаны, когда их в пути заставал рассвет, забирались туда и отсыпались после бессонной ночи. А у соседнего утеса посередине лика глубокий провал, настоящий колодец, круглый год полный чистой дождевой воды: идешь, бывало, связным, карабкаешься по кручам, измотаешься, и жажда мучит, а заберешься сюда — и пей, сколько душе угодно, прохладную воду, которая, конечно же, куда слаще и свежее застоявшейся, тепловатой воды в бамбуковой фляге. Есть скалы, огромные и могучие с виду, а внутри у них пустота… Старики, взбираясь сюда по кручам, устают до изнеможения. Тогда они берут хворостину и втыкают в землю у основания глыбы — есть скалы, сплошь утыканные палками. Старые люди верят, будто так можно задобрить повелителя гор и он сделает их ноги сильными и крепкими, как камень…

Молчат придорожные скалы, но сколько историй помнит каждая из них! Ходили этой дорогой бесчисленные поколения здешнего люда. Приходили и уходили завоеватели и грабители-купцы. Много разного народа прошло по древней дороге, никогда не знала она покоя. А ведь очень скоро начнутся перемены и здесь…

«Немало изъездил я шоссейных дорог, что уходили ровными лентами к вершинам и перевалам и спускались к равнинам, — думал военный. — Лягут они и здесь, в Финша! Вон как разбежались наши горы — до самого горизонта, и скоро увидим, как опояшут их, пройдут напрямик широкие ровные дороги»!

Он окинул взглядом распаханные поля, которые ступеньками поднимались по диким некогда склонам. В утреннем тумане то появлялись, то исчезали фигурки людей, занятых работой. Он остановился. Конь тоже тотчас остановился и, опустив голову, принялся щипать траву. Военный прислонился к теплому конскому боку и достал свирель.

И полились, улетая вслед за расходящимся туманом, нежные звуки, разнеслись далеко:

Сколько ущелий и горНа дороге в краю мео!Сколько безрадостных песенНа дороге в горах высоких…

Это кто же так здорово играет на свирели? Люди, оставив работу, потянулись с полей к лощине. В войну немало парней ушло из Финша в солдаты и партизаны… Может, кто из них возвратился?

С дальних пашен людям не видно было сквозь дымку тумана, кто играет, но свирель говорила и с ними:

На дороге в краю меоТысяча ущелий и гор,Тысяча безрадостных песен…

Люди, сбегавшие к дороге, разглядывали незнакомца и его белого коня. Всем хорош молодец, да, видать, не из наших краев — и одет не так, и этот кожаный ранец… Хотя вот свирель у него повязана красной тесьмой! А кто еще, кроме мео, так повязывает свирель?.. Да кто же он, в самом деле?

Парень отнял свирель от губ и обвел их взглядом.

— Ну как, узнали меня? — спросил он усмехаясь.

— Вспомнили, конечно… — ответили ему.

— Кто ж я, по-вашему?

— Ты — наш солдат.

— Который? Солдат Лаунг или солдат Мань?

— Да нет же! Ты — солдат Тхао Кхай! — крикнул кто-то.

И горы отозвались эхом:

— Тхао Кхай! Тхао Кхай!