Орлеанская девственница - Вольтер

Конец песни восьмой

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ

Два рыцаря отважных, после боя,Будь то на шпагах или же верхом.С мечом в руке или стальным копьем,В доспехах или голые, – герояОхотно признают один в другомИ воздают хвалу с сердечным жаромБесстрашию врага, его ударам,В особенности, если гнев утих.Но если, после поединка, ихПрискорбная случайность посещаетИ общая невзгода у двоих,Тогда нечастье их объединяет.Печальная судьба – их дружбы мать —Толкает братьями героев стать.Случилось так и здесь: таким союзомСебя связали хмурый бритт с французом.Природа д'Аронделя создалаС душой, не знающей добра и зла.Но даже это грубое созданьеК Тримуйлю ощутило состраданье;А тот, внезапной дружбой увлечен,Осуществлял природное стремленье:Имел чувствительное сердце он.«Какое, – он промолвил, – утешеньеВниманьем вашим мне даете вы!Я Доротею потерял, увы!Но отыскать ее следы, быть может,Освободить ее, вернуть назадМне ваша мощная рука поможет.Меня ж опасности не устрашат,Чтоб вам добыть Юдифь, мой милый брат».

Два новых друга, движимые страстью,Отправились на поиски. К несчастью,Им на Ливорно указали путь.А Мартингер меж тем решил свернутьКак раз долиной противоположной.Пока неслись они дорогой ложной,Успел он без препятствий и легкоУвлечь свою добычу далеко.Уводит пленниц он, немых от горя,В пустынный замок свой на берег моря,Меж Римом и Гаэтой, мрачный склеп,Ужасный, отвратительный вертеп,Где алчность, хитрость и обжорство,Заносчивость хмельная, им под стать,Кровавых распрей и насилий мать,Неудержимость гнусного разгула,В котором нежность и любовь уснула,Все, все соединилось, чтобы датьОбразчик верный нравов человека,Который не стеснен ни в чем от века.О чудное подобие творца,Так, значит, вот ты каково с лица!

Достигнув замка своего, мерзавецЗа стол садится между двух красавиц.Не соблюдая правил никаких,Он обжирается и пьет за них,Затем им задает вопрос: «А кстати,Кто будет эту ночь со мной в кровати?Все женщины равно годятся мне:Худа, толста, испанка, англичанка,Магометанка или христианка —Различья их я утоплю в вине!»От этих слов бессовестных краснея,Рыданий не сдержала Доротея,И бурно облака ее очейЛьют слезы на точеный носик ей,На подбородок с ямкой небольшою,Что сам Амур ваял своей рукою;Ей скорбь и гибель чудятся кругом.Британка же задумалась, потомНа дерзостного вора погляделаИ улыбнулась холодно и смело:«Признаюсь, я была б совсем не прочьДобычей вашей стать на эту ночь,На что способна, доказав на деле,Дочь Англии с разбойником в постели».На эту речь достойный МартингерСказал, уж будучи немного пьяным:«В делах любви – британки всем пример», —И снова пьет стакан он за стаканом,Ее целует, ест и снова пьет,Ругается, смеется и поет.Рукою дерзкой – я сказать чуть смею —Он треплет то Юдифь, то Доротею.Та плачет; эта, виду не подав,Не покраснев, ни слова не сказав,Все позволяет грубому созданью.Но наконец окончен пир, и вот,Пошатывась и с невнятной бранью,Разбойник наш из-за стола встает,Сверкнув глазами, к выходу идетИ, Бахусу воздав даров без меры,Готовится на празднество Венеры.

Британке Доротея, вся в слезах,Тогда испуганно сказала: «Ах,Ужель разделите вы с вором ложе?Ужель разбойник заслужил, о боже,Чтоб наслажденье дали вы ему?»«Нет, я готовлюсь вовсе не к тому, —Утешила подруга Доротею, —И постоять за честь свою сумею:Я рыцарю любимому верна.Бог наградил, как знаете вы сами,Меня двумя могучими руками;Недаром я Юдифью названа.Умерьте же напрасную тревогу,Побудьте здесь и помолитесь богу».Она идет, окончив эту речь,В постель хозяина спокойно лечь.Завесой сумрачной ночная дремаУкрыла стены проклятого дома.Разбойники толпою, охмелев,Ушли проспаться, кто в сарай, кто в хлев,И в этот миг, дышать почти не смея,Совсем одна осталась Доротея.

Был Мартингер необычайно пьян.Не говоря, не поднимая взгляда,Расслабленный парами винограда,Усталою рукой он обнял станКрасавицы. Но все же, без сомненья,Он жаждал сна сильней, чем наслажденья.Юдифь, в коварной нежности своей,Его заманивает в глубь сетей,Что смерть ему коварно расставляет,И вскоре обессиленный злодейЗевает тяжело и засыпает.

У Мартингера был над головойПовешен, по привычке, меч стальной.Британка тотчас же его хватает,Аода, Иаиль припоминает,Юдифь, Дебору, Симона-Петра,От чьей руки ушам не ждать добраИ подвиг чей затмится все же ею.Затем, спокойно наклонясь к злодею,Приподнимает медленно онаТяжелую, как камень, от винаХмельную голову. Нащупав шею,Она с размаху опускает мечИ сносит голову с широких плеч.Вином и кровью залиты простыни;У нашей благородной героиниНа лбу, как и на теле, места нет,Где не виднелся бы кровавый след.Тут прыгает с кровати амазонкаИ убегает с головой в рукахК своей подруге, для которой страхБыл нестерпимее, чем для ребенка;И, плача, Доротея говорит:«О, господи! Какой ужасный вид!Какой поступок и какая смелость!Бежим, бежим! Займется скоро свет,И опасаюсь я за нашу целость!»«Прошу вас, тише, – Розамор в ответ, —Еще не все окончено, не скрою,Ободритесь и следуйте за мною».Но бодрости у Доротеи нет.

А их любовники далеко были,Искали их и все не находили.Уже и в Геную они пришлиИ собираются пуститься в мореИ ждать вестей хоть на морском простореО тех, чей милый след исчез с земли,Их в нестерпимое повергнув горе.Уносят волны их то к берегам,Где, христиан усердных ободряя,Отец святейший наш, на страх врагам,Смиренно бережет ключи от рая,То ко дворцам Венеции златой,Где правит муж Тефии – дож седой,Или к Неаполю, к долинам лилий,Где рядом с Санназаром спит Вергилий.Несут их боги резвые ветровПо темно-голубым хребтам валовК столь знаменитой в древности пучине,Где обитала прежде смерть, а нынеНевозмутимо ровных волн покойНе помнит больше о Харибде злойИ где не слышен больше рев унылыйПсов, помыкаемых жестокой Сциллой,Где, не кичась уже былою силой,Под Этною гиганты мирно спят:Так землю изменил столетий ряд!Они проходят через Сиракузы,Приветствуют источник АретузыИ заросли густые тростника,Но где, увы, подземная река?И море вновь, и вновь видений смена:Край Августина, берег Карфагена,Безмерно пышный прежде, а теперьОбитель зла, где мусульманин-зверьОбъят пороком, жадностью и тьмою.И наконец, ведомые судьбою,Причаливают к Франции они.

Там, утопая в сладостной тени,Стоят Марселя древние строенья,Подарок вымершего поколенья.О гордый град, где жил свободный грек,Ты прошлого не возвратишь вовек!Но быть под властию французских лилий,Как знают все, прекраснее стократ.К тому ж твои окрестности укрылиБлагословенный и целебный клад.Мария-Магдалина, по преданьям,Служа Амуру в юности своей,Потом исправилась и с содроганьемОплакивала жизнь минувших дней.Ей сделалась постылой Палестина,Она ушла во Францию и тамВ ущелий, на скалах МаксиминаЖестоко бичевалась по ночам.И вся округа с той поры, по слухам,Наполнена волшебным, чудным духом.К священным тем камням спешат припастьПаломники, которых мучит страсть,Которых тяготит Амура власть.

Предание гласит, что Магдалина,Уже готовясь к смерти, как-то разПросила милости у Максимина:«О, если некогда наступит час,Что на мою скалу, к моей пещереЛюбовники придут служить Венере,Пусть тотчас же погаснет пламень их,Пусть станет стыдно им страстей своихИ пусть лишь горестное отвращеньеЗаменит их любовь и их волненье!»Благочестивый старец внял словам,Что молвила бывалая святая,И с этих пор, ту местность посещая,Мы ненавидим самых милых нам.

Сначала ознакомившись с МарселемИ чудесам его воздав хвалу,Наш Ла Тримуйль с суровым д'АронделемОтправились на дивную скалу,Которую зовут БлагоуханнойИ чье могущество, на гибель злу,Монахи прославляют неустанно.Влечет француза набожность туда,Британца ж – любопытство, как всегда.Взойдя наверх, на каменных ступеняхОни увидели перед собойТолпу людей, стоящих на коленях.Две путницы там были. У однойСтруились слезы, жалость вызывая;Была надменна и горда другая.

О, встреча сладостная! Чудный час!Они своих любовниц отыскали!Они от них не отрывают глазВ том месте покаянья и печали.Юдифь рассказывает в двух словах,Как за позор и пережитый страхЕе рука разбойнику отмстила.Она в опасности не позабылаКошель, набитый туго, захватить,Решив разумно, что не может бытьОн нужен Мартингеру в преисподней.Затем, добравшись, с помощью господней,Со смертоносной саблею в руках,До выхода из замка, впопыхахОни с подругой побежали к морюИ сели на корабль какой-то вскоре;Без торгу капитану заплативИ тотчас же оставивши залив,Они помчались по Тирренским волнам,И небо, вняв моленьям их безмолвным,Свело счастливиц с рыцарями ихПод дивной сенью этих скал святых.

О, чудо! О, волшебное явленье!Рассказ Юдифи в силах вызвать былВ ее любовнике лишь отвращенье.О, небо! Что за злобное презреньеВ его душе сменило прежний пыл!Юдифи он не менее претил.А Ла Тримуйль, в чьем сердце ДоротеяЖила одна, соперниц не имея,Ее находит вдруг совсем дурнойИ к ней повертывается спиной.Красавица была не в силах тожеНа рыцаря взглянуть без мелкой дрожи;И лишь высоко, в роще неземной,Спокойно радовалась Магдалина,Что этим чудесам – она причина.Увы! Была обманута она;Ей, правда, обещали все святыеНа нескончаемые времена,Что на ее скале, как в чарах сна,Влюбленные разлюбят; но МарияЗабыла попросить, чтоб, исцелясьОт чувства прежнего, в другую связьЛюбовники вступить не пожелали.Предвидел то и Максимин едва ли.Поэтому тотчас же обнялаЮдифь Тримуйля, не храня приличий,И Доротея сладостной добычейБританцу восхищенному была.Аббат Тритем считал, что, без сомненья,Мария улыбалась с облаков,Подобные увидев измененья.Я оправдать ее вполне готов.Нам добродетель нравится; но все жеИ к прежнему занятью тянет тоже.Едва спустились вниз со скал святыхГерои и красавицы, как сразуК ним возвратился прежний разум их.Вам ведомо по моему рассказу,Что чары действуют лишь в месте том.Тримуйль, припоминая со стыдом,Как он возненавидел Доротею,Ей целовал лицо, и грудь, и шею,И никогда, казалось, ни верней,Ни более покорным не был ей;Она ж от слез не находя покоя,В объятьях дорогого ей герояЕму дарила прежнюю любовь.Юдифь вернулась к д'Аронделю вновь,Не гневаясь и не гордясь нимало,И снова все, как было раньше, стало;И даже Магдалина без трудаГрехи им отпустила навсегда.

Француз отважный и герой британский,К себе на седла милых посадив,Отправились дорогой Орлеанской;Один и тот же дышит в них порыв:За родину помериться с врагами.Но, как вы понимаете и сами,Они остались добрыми друзьями,И ни красавицы, ни королиМеж ними распрей вызвать ее могли.

Конец песни девятой