Стихотворения - Владимир Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
10. «Я незнакомые люблю вокзалы…»
Я незнакомые люблю вокзалы,Люблю вагоны дальних поездов.Свист паровоза — властный зов.Ночь. Мелкий дождь. Спешу я, запоздалый.
И в полночь вновь у чуждых городовВхожу один, взволнованно-усталый,В пустынные, тоскующие залы,Где нет в углу знакомых образов.
Люблю вокзалов призраки: печаль,Прощаний отзвук, может быть, обманы…Зеленый луч кидает семафор;
Газ бледен; ночь черна; безвестна даль.Там ждут, зовут, тоскуют великаны.Но будет миг: метнется алый взор.
11. «Вечный ужас. Черные трясины…»{*}
Вечный ужас. Черные трясины.Вопль, исполненный тоски ночной.Бегемота с шеей лебединойСилуэт над лунною водой.
Тех существ — чудовищ без названья —Кто тебе позволил пережить?Кем тебе дано самосознанье,Белый зверь, умеющий грешить?
Может быть, я эту знаю тайну:Поутру, бродя в лесной глуши,Острый камень ты нашел случайноИ впотьмах младенческой души
Боязливо, как слепой, пошарил,Камень прочно к палке прикрепил,Подстерег врага, в висок ударилИ задумался, когда убил.
12. «У мудрых и злых ничего не прошу…»
У мудрых и злых ничего не прошу; Гляжу, улыбаясь, в окноИ левой рукою сонеты пишу О розе… Не правда ль, смешно?
И всё, что написано левой рукой, Весенним прочтут вечеркомКакой-нибудь юноша с ватной душой И девушка с ватным лицом.
Я тихо смеюсь, беззаботный левша. Кто знает, что в сердце моем?О розе, о грезе пишу не спеша В цветной, глянцевитый альбом.
Но та, что живет у ворот золотых, У цели моей огневой,Хранит на груди мой единственный стих, Написанный правой рукой.
ГРОЗДЬ{*}
I. ГРОЗДЬ
13. «Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит…»{*}
Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит! Как тесно яблоки висят!Как бы сквозь них, блаженно солнце светит, стекая в сад.
И сонный, сладостный в аллеях лепет слышен: то словно каплет на песоктяжелых груш, пурпурных поздних вишен пахучий сок.
На выгнутых стволах цветные тени тают; на листьях солнечный отлив…Деревья спят, и осы не слетают с лиловых слив.
Кто выйдет ввечеру? Кто плод поднимет спелый? Кто вертограда господин?В тени аллей, один, лилейно-белый, живет павлин.
<4 июня 1922>14. «Придавлен душною дремотой…»
Придавлен душною дремотой,я задыхался в черном сне.Как птица, вздрагивало что-тонепостижимое во мне.
И возжелал я в буйном блескесвободно взмыть, — и в сердце былтяжелый шорох, угол резкийкаких-то исполинских крыл.
И жизнь мучительно и чудновся напряглась и не моглаосвободить их трепет трудный —крутые распахнуть крыла.
Как будто каменная сила, —неизмеримая ладонь —с холодным хрустом придавилаих тяжкий шелковый огонь.
Ах, если б звучно их раскинуть,исконный камень превозмочь,громаду черную содвинуть,прорвать глухонемую ночь, —
с каким бы громом я воспрянул,огромен, светел и могуч!Какой бы гром в ответ мне грянулиз глубины багряных туч!
15. «Есть в одиночестве свобода…»{*}
Есть в одиночестве свобода,и сладость — в вымыслах благих.Звезду, снежинку, каплю медуя заключаю в стих.
И еженочно умирая,я рад воскреснуть в должный час,и новый день — росинка рая,а прошлый день — алмаз.
25 октября 1921; Кембридж16. «Из блеска в тень и в блеск из тени…»
Из блеска в тень и в блеск из тенис лазурных скал ручьи текли,в бреду извилистых растенийовраги вешние цвели.
И в утро мира это было:дикарь еще полунемой,с душой прозревшей, но бескрылой, —косматый, легкий и прямой, —
заметил, взмахивая луком,при взлете горного орла,с каким густым и сладким звукомосвобождается стрела.
Забыв и шелесты оленьи,и тигра бархат огневой, —он шел, в блаженном удивленьииграя звучной тетивой.
Ее притягивал он резкои с восклицаньем отпускал.Из тени в блеск и в тень из блескаручьи текли с лазурных скал.
Янтарной жилы звон упругийнапоминал его душепризывный смех чужой подругив чужом далеком шалаше.
И это было в утро мира,и угасая, и горя,казалось, призрачная лиразвенит в руках у дикаря.
17. «Я на море гляжу из мраморного храма…»
Я на море гляжу из мраморного храма:в просветах меж колон, так сочно, так упрямо,бьет в очи этот блеск, до боли голубой.Там — благовония, там — звоны, там — прибой,а тут на вышине — одна молитва линийстремительно простых; там словно шелк павлиний,тут целомудренность бессмертной белизны.О муза, будь строга! Из храма, с вышины, —гляжу на вырезы лазури беспокойной, —и вот, восходит стих, мой стих нагой и стройный,и наполняется прохладой и огнем,и возвышается, как мраморный, и в немсквозят моей души тревоги и отрады,как жаркая лазурь в просветах колоннады.
18. «Туман ночного сна, налет истомы пыльной…»
Туман ночного сна, налет истомы пыльной смываю мягко-золотой,тяжелой губкою, набухшей пеной мыльной, благоуханной и густой.
Голубоватая, в купальне млечной-белой, вода струит чуть зримый пар,и благодарное я погружаю тело в ее глухой и нежный жар.
А после, насладясь той лаской шелковистой, люблю я влагой ледянойлопатки окатить… Мгновенье — и пушистой я обвиваюсь простыней.
Чуть кожа высохла — прохлада легкой ткани спадает на плечи, шурша…Для песен, для борьбы, для сказочных исканий готовы тело и душа.
Так мелочь каждую — мы, дети и поэты, — умеем в чудо превратить,в обычном райские угадывать приметы, и что ни тронем — расцветить…
19. «На черный бархат лист кленовый…»{*}
На черный бархат лист кленовыйя, как святыню, положил:лист золотой с пыльцой пунцовоймежду лиловых тонких жил.
И с ним же рядом, неизбежно,старинный стих — его двойник,простой и радужный и нежный,в душевном сумраке возник;
И всё нежнее, всё смиреннейон лепетал, полутаясь,но слушал только лист осенний,на черном бархате светясь…
<7 декабря 1921>20. «Нас мало — юных, окрыленных…»{*}
Нас мало — юных, окрыленных,не задохнувшихся в пыли,еще простых, еще влюбленныхв улыбку детскую земли.
Мы только шорох в старых парках,мы только птицы; мы живемв очарованье пятен ярких,в чередованье звуковом.
Мы только смутный цвет миндальный,мы только первопутный снег,оттенок тонкий, отзвук дальний, —но мы пришли в зловещий век.
Навис он, грубый и огромный,но что нам гром его тревог?мы целомудренно бездомны,и с нами звезды, ветер, Бог.
<29 января 1922>21. «Садом шел Христос с учениками…»{*}
