Душа убийцы и другие рассказы - Александр Жулин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Никогда не делайте этого!
Он отшатнулся, чуть не упав. Но и она, видно, смутившись, долго, излишне долго возилась у пола. Глянула снизу:
— Я к этому не привыкла! — и показалась ему девочкой, совершившей проступок и ждущей прощения. Заторопился на помощь:
— Не смущайтесь! Мы же не дети!
Она достала широченные тапки. С изумлением уставился он на эти широченные тапищи, новехонькие, с кожаным верхом, на красивой желтой подошве.
— Это чьи?
— О, вы уже и ревнуете!
Он промолчал. Не сменив обувь, прошел, насупясь, на кухню.
— Знаете, — сказала она. — Не хочется с вами лукавить. Вот же несчастье!
Он все молчал. Бухнулся в мягкое кресло.
— Даже если лукавство — от желания нравиться.
Тапки, мужские, огромные, мешали ему.
— Ну хорошо, объясню, — сказала она и сняла что-то невидимое с его редеющей шевелюры. Он был неприступен: он отвел голову.
— Эти тапки… ну, понимаете… Некоторые покупают кольцо. А никого еще нет, понимаете?
Он опять отстранился.
— Ну должны же вы были когда-нибудь появиться!
Он неожиданно понял. И вспыхнул. Какой стыд! Ах, болван, идиот, напридумывал! Кинулся к ней.
— Нет, нет, куда вы торопитесь! — смеялась она, отстраняя его голову от груди.
Пили чай с яблочным пирогом. Золотистое яблоко сладко вязло в зубах — он на минуту отвлекся. Тут она и сказала отчаянно:
— Ешьте пока. А я пока приму душ.
У него застрял в горле кусок. Встал, потянувшись за ней.
— Нет-нет! — отчаянно возразила она, — подождите!
— Милый! — крикнула через дверь.
Хлопнула дверь, отсекающе щелкнул замочек.
И тут подло ударила боль. Словно сзади огрели резиновой палкой.
— Не смей! — приказал, холодея.
Но боль снова ударила. Следующий приступ чуть не свалил его с ног. Согнувшись, заковылял к выходу. Упал на колени, пополз. Лялька выскочила, шарахнулась прочь.
Спускаясь в лифте, сидел на полу, тихо скулил.
Пошатнувшись, поднял ослабевшую руку. Чуть не свалился мешком под колеса. Взвизгнули тормоза.
— Отвезите меня, — попросил умирающим голосом.
Открывая дверь на царапанье, старуха мать увидела существо, мало напоминающее человека. Оно сидело, зажав ладони в паху, и, раскачиваясь, подвывало. Лицо было серым, по полу растеклась розоватая лужица.
— Я говорила, что это не для тебя! — проскрипела старуха.
Он, как обычно, не слушал.
Прополз, оставляя за собой мокрый след.
— Шуры-муры, уродец, не для таких!
Он на миг возненавидел ее. Но боль снова все полонила. Пустив струю теплой воды, быстро влез. Ванна окрасилась кровью. Приладился острым пинцетом. Подцепил, страшно вскрикнул и выдернул.
И боль мгновенно исчезла. Не поверил, что адские силы, облюбовавшие почки и уничтожившие в нем все человеческое, так вдруг сразу и отпустили. О любви совершенно не думалось.
Утром показывал в поликлинике камень. Зазубренный, весь в мелких оспинах — вспомнить ужасно.
Окреп и позвонил ей на работу.
Ответили что-то невнятное. То ли нет, то ли вышла на время.
Вечером поехал с цветами. Решительный.
Дверь не открыли. В квартире мяукала и тяжело прыгала Лялька.
Предусмотрительный, готовый на все, сошел в магазин. Купил у ошеломленной продавщицы пальто — зимнее, ватное, уцененное.
Расстелил. Устроился на полу.
Но и утром она не вернулась.
Струи хлестали ее молодевшее тело. Она направляла горячий поток от шеи к подмышкам, вела вдоль боков, водила кругами по животу, опускала к ногам. Все в ней кипело, но с каждой секундой овладевала ею робость. Все медленнее водила струей, все чаще прислушивалась, что там происходит.
А там что-то упало.
Представила: вот выходит, кладет ему руки на шею. Он, молчаливый, взволнованный, целует в сгибе локтя. Ладонями она принимает это лицо.
И снова — будто тяжелый прыжок. Лялька, что ль? Надо ее запереть. Родное, живое — неловко.
Сердце стучало неистово.
Еще раз потрогала кожу мохнатым, широким, оранжевым полотенцем, накинула на плечи халат. Вышла.
Его в кухне не было.
Легким шагом вплыла в комнату — и там его нет.
Не понимая, рванулась обратно, сшибла лезшую под ноги кошку… нигде!
Почувствовала опустошенность. Был ли он, не был ли, может, все это — бред?
На столе лежали очки — выпуклые, круглые стекла. При ней никогда ими не пользовался. А рядом — ее фотография: три на четыре. Отвратительная, какие только бывают на пропусках, фотография. Дикая мысль пришла в голову: неужели разглядывал фото? Неужели разглядел, какая она, наконец?
Показалось, что шевельнулась портьера. Бросилась, изготовив губы в улыбке.
Ткнула — нет. Пустота.
— Я, кажется, схожу с ума, — громко сказала она. И прошла стремительно в кухню — нет, никого!
Снова в комнату. Ощущение было такое, словно он прячется, притаился, словно — игра.
— Послушайте! — громко сказала. — Но это негодная…
А подумала так: в этот год, в этот час, в эту минуту я…
И быстро присела, заглянула под стол: никого! Скрипнула шкафом: что за вздор!
— Я с ума! — крикнула.
Никого. Только со шкафа спрыгнула Лялька, зацарапала лаковый пол, убегая.
— Я сумасшедшая, — спокойно сказала, — и это весьма любопытно.
Зеркала в рост в доме не было — не любила фигуру свою. Набрала маленьких: круглых, овальных, прямоугольных. Таких было много — нравилось разглядывать себя подетально. Взяла молоток, набила гвоздей, навесила, приладила зеркальца на стену.
Получился многоэтажный дом с тысячей окон.
Сбросила на пол халат: в каждом оконце замелькала какая-то часть обнаженного тела.
«Тарантелла!» — послышался баритон. Строгий, спокойный.
— Спасибо! — поблагодарила соседей за радиопомощь.
Музыка грянула бурная, радостная, зажигательная.
— Красиво играете! — похвалила и сделала па. Тысячи зеркалец, расчленив ее тело, повторили его. — Постарайтесь, ребята! — Новое па.
В зеркальных окошках, разрезавших ее громоздкое, грушевидное тело, замелькали суматошные, белые облака.
Радио исправно трудилось, музыка убыстрялась.
— Красивый танец для некрасивого тела, — сообщила тем зрителям, которые наблюдали ее через зеркальные окна. И заметалась, танцуя, то поднимая непослушные, тяжелые руки, то приседая со вздохом, покачиваясь.
И быстро выдохлась.
— Уф-ф! — едва отдышалась.
А потом, взяв молоток — а он был изящный, с изогнутым носом, для тонких медных работ — прицелилась. Бенц! — одно из окошек, так бесстыдно, бесстрастно отражавших движения полного тела, вдребезги разлетелось.
Отошла, присмотрелась: словно и не было складки на животе. Так тебе, негодный подглядыватель!
Снова прицелилась змеиным раздвоенным носком: бенц! — осколки звеняще рассыпались. Бенц! — новый звон.
Стала бить все подряд.
Все! Осталось одно: узкое, длинное, висящее параллельно глазам. По глазам больно. Глаза небольшие, неяркие, но если поглубже, подольше вглядеться…
Зажмурилась, ударила — мимо. Глухой стук.
Еще раз — мимо опять.
Пусть остается!
Как была в тапках, набросив домашний халат, вышла на улицу. День ушел, ночь была бледная, бездыханная. И воздух был нагретый, густой, как отработанный пар.
Она шла по улицам мертвого города, надменные громады домов не замечали ее, ей было жутко: есть ли кто-нибудь, где-нибудь, который живет и, может быть, наблюдает, может быть, ждет? Всегда имеется то, что светит для вас, но как, в какую сторону обернуться, на какую верхотуру забраться, чтобы увидеть? Да нет, все это — выдумки, сказки для слабых, а в тысячах окон серых домов зияло равнодушие к ней.
И эти окна разбить?
Зазвенеть звоном осколков, прицельно: бенц, бенц, бенц!
Но взвизгнул гудок. Как зачарованная, спускалась к железной дороге. Вот тот бугорок, о котором кто-то рассказывал ей о свободной траве. Шум нарастал.
Она трогала траву несмелой рукой — нет, тот, кто рассказывал ей о свободной траве, лгал: трава была мертвая. А шум за поворотом все нарастал. И в момент, когда металлический зеленый дракон выметнулся из-за угла, она сделала шаг, нога ее подвернулась, она нелепо взмахнула руками…
— Нет-нет, только не это! — успела в последний миг вырваться из-под загрохотавших колес. — Ведь я иду на свидание! — И, крепко сжав свои толстые большие губы, уже не осматриваясь по сторонам, но двигаясь прицельно, сосредоточенно, влекомая ясной, отчетливой мыслью, она быстро вернулась домой.
Прошла в комнату, приняла лошадиную дозу лекарства. Подумала: интересно, что же больше всего ему во мне не понравилось? Скоро стало легко, отстраненно, пустила горячую воду, мягко легла, ожидая, пока ванна наполнится. А потом полоснула по венам. Сначала было чуть больно, потом ничего, тепло плотной воды боль поглотило. И, когда засыпала, увидела наконец себя девочкой. И папа целовал ей глаза и макушечки.
— Счастливая будет! — целовал папа макушечки, а она, шутя, отбивалась: