Книга 1. Цепные псы одинаковы - Иней Олненн

— Не ходи, коли жизнь дорога.

И добавила:

— Откажись от него, не то погибнешь вместе с ним.

Ян упрямо затряс головой.

— Не будет этого. Если б у тебя были глаза, ты бы увидела, что у нас один кармак.

— Аюл, — сердито фыркнула старуха. — Мне не нужны глаза, чтобы знать, что Соколу и Волку никогда не стать братьями!

Но Ян упрямо стоял на своем, и старая Зга вдруг засмеялась, зубы, точно лезвия, сверкнули в полумраке, и Ян поспешил отойти на безопасное расстояние, поближе к двери.

— Знаешь, быстрокрылый, зачем я вас к светлому ручью за водицей послала? — спрашивает старуха.

Ян осторожно отвечает:

— Испытать, поди, хотела?

— Такова плата, быстрокрылый. И чем темнее времена, тем плата выше, а ты сегодня жизнь свою на кон ставил.

Ян еще дальше отодвинулся.

— Не бойся, — говорит ему ведьма, — жизнь свою ты выиграл, только думай теперь хорошенько, как выигрыш с пользой потратить. Одно скажу: славным будет твой век, и славным будет твой род, но немногие захотели бы поменяться с тобой местами.

Старуха нагнулась и платок с чистой шерстью узлом завязала.

— Ступай домой, белоголовый, много дел тебя ждет. А когда путь случится длинный, не за тобой люди пойдут, но ты укажешь дорогу.

Ян был уже на пороге, когда старухин голос толкнул его в спину:

— Мне ты можешь оставить туесок с земляничным вареньем, что передал для меня Вяжгир-знахарь.

Ян скоро развязал мешок, водрузил туесок на стол и опрометью кинулся вон из избы. Оставшись одна, старуха вздохнула, отложила работу и открыла туесок. По убогой избушке разлился аромат спелой земляники.

— Темные времена, темные… — пробормотала она. — И глаза у людей есть, а они ровно слепые, им под нос истину суешь, а они не видят… Какой нынче прок от маэров кроме вреда?

Она еще раз вдохнула густой земляничный аромат. Больше никто и никогда не принесет ей подобный дар и никакой другой, ей ли не знать этого?..

А Ян продирался сквозь лес по следам Ингерда и над словами старухи раздумывал: то, что род его будет славным — хорошо, а вот как понимать, что немногие захотели бы занять его место? Одно к другому не привяжешь, как ни старайся, а засели эти слова у Яна в голове, точно заноза в пятке — вроде крохотная, а все идти мешает.

Спеша нагнать Ингерда до ночи, Ян прибавил шагу. Он не обладал волчьим чутьем, чтоб по следу идти быстро, но зато зрение у Яна соколиное было. Скоро увидел он средь густой листвы огонек далекий и на него пошел.

Ингерд сидел неподвижно возле костра, рубахи на нем не было. На коленях он меч свой держал и в огонь смотрел. Понял Ян, что задумал Волк и к нему бросился.

— Ингерд, — позвал он, — опомнись! Не ходи по этой дороге!

Но Ингерд продолжал смотреть в огонь и не слышал его. Ян взял его за плечи и встряхнул.

— Да послушай же ты! — крикнул он. — Не делай этого! Ты сам много жизней отнял, так не отдавай свою!

Ингерд взял его руки, со своих плеч снял и сказал:

— Уходи, белоголовый, уходи быстро, пока я еще помню, что на мне кармак Сокола, что братья мы по духу.

Заглянул Ян в его глаза, и не увидел в них ничего человеческого и отступил, не желая бессмысленного боя. Обернулся соколом, в небо взмыл, покружил над лесом и на высокое дерево сел, затаился, чтоб не заметил его Ингерд, и стал ждать, что дальше будет.

Выстругал Ингерд из дубовой ветки плашку с ладонь величиной, вырезал на ней имя врага своего и окропил это имя кровью своей. После чего бросил плашку в огонь, обратилась она в дым, и на этот дым, как вороны на стерво, слетелись бёрквы и закружили над поляной. Ледяным ветром колючим обдало Яна, страх одолел его, но остался сидеть он на месте, в ветки вжался. А Ингерд меж тем обряд творил, да не простой, а тот, что зовется хаттмар — обрядом Гибельного Огня.

Кружат бёрквы, гул меж деревьев плещется, огонь подобно кхигду гадающему пляшет, а Ингерд песню поет заветную, и слова той песни редко кто повторить возьмется:

То не солнце ушло в Море БелоеТо не месяц за Горы схоронился,То не ветер притих, заговоренный,То за мною беда пришла черная,Чтоб казнить мое сердце беспечное.Вот возьму я кинжал свой отточенный,Да из дуба я досочку вырежу,Да пущу я по ней да по краюРуны верные, Руны Сильные,Чтобы клятва моя да покрепче была.Да к костру моему жертвоносномуПризову я да тени летучие,Что на смерти дух собираются.Станьте, тени, моими дозорными,Что исполню я клятву священную,Что скормлю я вам души врагов своих,Имена чьи на досочке вырежу.Иль свое я вам сердце на суд отдам,Коли клятву свою не исполню я…

Горько вздохнул Ян, жаль ему было Волка, не желал он ему худой участи, но и уберечь его от опрометчивого шага тоже не сумел. Думал помочь чужаку, а вместо этого так и прошагал рядом с ним попутчиком. Если раньше и была щелочка, то теперь душа Ингерда совсем захлопнулась, и кому он теперь нужен? Ян понимал, что таким его племя не примет, и ругался про себя, и жалел его. Молод, силен и красив был Ингерд, но обвенчался он со смертью, и не было ему теперь пути назад.

Однако же, сиди не сиди на ветке, а спускаться когда-то надо. На землю слетел и в человека обернулся.

Затухал костер, занималась над лесом заря. Ингерд сидел на земле, скрестив ноги, по груди и животу, там, где кожу надрезал, кровь текла, а он и не чуял.

Ян присел перед ним на корточки.

— Куда нынче поведет тебя дорога, Волк? Попросишь ли о помощи?

Ингерд поднял на него глаза — глаза зверя.

— Тебе ведомо, где конец моего пути, быстрокрылый, — ответил он. — И пройти мне его суждено в одиночку.

— Что ж, — сказал Ян, заправляя волосы под кармак, — до становища вместе дойдем, а там — как знаешь.

Тяжело им было теперь вдвоем: вроде и не враги, но и друзьями назвать язык не повернется. Шли молча, еду делили молча, спали по очереди, охотились врозь и так до тех пор, пока не начались обжитые земли, а с ними — беды да опасности. Ян-то слабее обычного был, не ко времени соколом оборачивался, да ведь тогда и выбор у него был невелик. Сокрушался теперь, а что толку?..

Однако ж Ингерд приглядывал за ним, по себе знал, как тяжело на ногах стоять сразу после того, как в небе птицей кружил или зверем поля мерял. Ян уставал быстрее прежнего, крепче прежнего спал, на лицо осунулся, исхудал, но помощи не просил.

Скоро леса дремучие светлеть стали, заснежили среди елей да сосен ясноствольные березки, под ногами папоротник завился, ручьи малые и большие встречаться стали, смоляной воздух сменился легким, цветочным. С высокого холма Ян увидел далекие горы, и засветились глаза его, и отступила немощь, будто живительной воды глотнул. А Ингерд вспомнил некстати дозорный холм Крутогор и то, как рассказывал он Яну про Море. Вспомнил — и затосковал, заныло сердце, защемило болью непрошеной, горькой, как полынь-трава.

— Неужели не чуешь, как травишь душу свою? — не выдержал Ян. — Что ж ты вычернил ее всю, будто в саже вывалял? Зачем отдал ее бёрквам на заклание? Помяни мое слово, Волк: пожалеешь ты о своей клятве, и тот день, когда свершится твоя месть, не принесет тебе успокоения, и будешь ты до скончания века скитаться, неприкаянный, и искать себе покой да прощение.

— Тот день, быстрокрылый, когда свершиться моя месть, — Ингерд поднял на него глаза, — станет моим последним днем, ибо мне будет уже все равно.

И снова пошли они дальше, и хлестал их дождь, и сушил их ветер, но Ян радовался каждому рассвету, ведь он шел домой.

И стали им попадаться разоренные становища и выжженные, засеянные пеплом поля. Это Боргвы атаковали поселения Орлов и Лис, отвоевывали у них земли по благодатному берегу Соль-озера.

— Нет, не будет этому конца, — сказал Ян, когда они проходили мимо брошенных прошлогодних стогов, которые некому было забирать. — Пока есть за что драться, мы будем драться, и кузнецы не останутся без работы, и бёрквы будут сыты добычей.

А ночью, когда туман молоком пролился на травы и бледная луна повисла над лесом, разбудил Яна не то вой, не то стон, словно из живой груди сердце вынимают да медленно. Приподнялся Ян на локте, видит — Ингерд по земле катается, руками ее рвет, лицо страшное — ни человечье, ни звериное, незнакомое. Понял Ян, что бёрквы долю свою требуют и не отступятся, пока не получат ее. Жутко стало Яну, хоть не из робкого десятка он был, ибо знал: воин, через хаттмар прошедший, имеет жажду убивать, как другой человек — есть и пить, и Ингерд обращался в такого же, а потому становился опасным. Видал Ян бешеных зверей, их боялись, их уничтожали, ибо не различали они уже ни своих, ни чужих, внутри них бушевал Гибельный Огонь и звал их убивать без разбору.

Потом Ингерд затих, бессильно распластавшись на траве, веки его смежились, и только тело время от времени вздрагивало, и вздрагивал Ян, уже не смыкавший глаз до самого рассвета.