Книга 1. Цепные псы одинаковы - Иней Олненн

Долго молчал Ян, а потом и говорит:

— Не всякий к Згавахе пойти отважится, а кто отважится — тот каждый камень, каждое деревце запомнит, потому как не одна дума подле них передумана. А что до меня, так я по дедовским рассказам путь этот знаю, с малолетства выучил. Раньше-то народ покрепче был да посмелее, многие дорогу помнят.

Забрались они в самую чащу, где солнца из-за густых крон не видно, где птицы гнезд не вьют, звери нор не роют, а только филин ухает да медведь рыщет. Почуял Ингерд, как холодок по спине царапнул, стал он по сторонам оглядываться, будто кто следит за ними из черных дупел. И Ян весь съежился, куртку беличью до верха застегнул, словно озяб. А под сапогами сучья опавшие хрустят да иголки сухие, и пахнет мхом да смолой.

Ингерд остановился вдруг, показалось ему, что за деревьями человек стоит, на них смотрит, а пригляделся — никого.

— Без крайней надобности сюда никто не заглядывает, — тихо сказал Ян. — Видишь? Охраняют лес-то.

Меж двух старых кривых сосен, полузаваленный ветками да заросший кустами с волчьей ягодой стоял вечувар — идол, хозяин леса. И облика-то его уже было не разобрать — все дождями смыло и ветром источило, ни дать ни взять старый пень, что от сломанного ствола остался. Ингерд сызмальства в лесу как дома был, а тут словно гость, да незваный к тому же.

— Неужто жить тут можно? — содрогнулся он.

— Можно, — отозвался Ян и прильнул к замшелому боку высокой ели.

Ингерд выглянул из-за его плеча и замер.

Посреди бурелома и рухнувших от старости сосен виднелась ветхая избушка, крытая щепой. Она была похожа на бабку-странницу, которая через лес шла, устала, присела отдохнуть да так и осталась, вросла в землю. Прилепившаяся у крыльца молоденькая ель, кривая и чахлая, уж больно напоминала собой дорожную клюку. Единственное крошечное оконце смотрело прямиком в землю, до того оно было низкое.

Тишина кругом стояла мертвая, недобрая, ворон каркнул хрипло — Ингерд и Ян вздрогнули.

— Гляди не гляди, а раз пришли — заходить надо, — хмуро сказал Ян.

Как из дома уходили — храбрые были, а тут присмирели оба, будто перволетки, что еще к родителям жмутся. Но делать нечего, пошли оба к избушке, поднялись на ветхое крыльцо — ступени вот-вот провалятся — да в дверь постучали. Никто не ответил им, а стука и сами испугались, до того он им в тишине полуденной, сумрачной чужим показался. Друг на друга не смотрели Ингерд и Ян, стыдились страха своего, Ян еще три раза кулаком стукнул, и послышалось за дверью шарканье ног. Жуть, как захотелось им бежать опрометью отсюда, пока не открылась эта дверь, но пересилили себя Ингерд и Ян, на месте стоять остались, и дверь открылась.

И явилась на пороге хозяйка — дряхлая старуха, страшная, как смертный грех, вся в тряпье поношенном, с волосами — что пакля, лицо — яблоко перепеченое, а вместо глаз — узкие щелки. Слепая старуха-то была, руки скрюченные к гостям протянула, дотронуться хотела, те отшатнулись в ужасе. Засмеялась старуха, а во рту — зубы кривые, острые.

— Ну, чего надо? — проскрипела она. — Чего пришли?

— Спросить пришли, — откашлявшись, ответил Ингерд, у Яна-то язык совсем к нёбу присох.

— Ишь ты, спросить!.. — фыркнула старуха, и было непонятно, сердится она или смеется.

Повернулась и в темный дом пошла, а за спину бросила:

— Послужите мне сперва, а потом вопросами пытайте.

Переглянулись Ингерд и Ян, недоброе почуяли.

— Какую от нас потребуешь службу? — спросил Ян, не помнил он, чтоб дед ему про такое рассказывал.

— Крыльцо починить, совсем сыплется, — раздался из темноты старухин голос, — дверь подновить, крышу залатать, печку почистить да стенку эту подпереть, не сегодня-завтра обвалится.

Переглянулись Ян да Ингерд, кивнули друг другу, котомки дорожные в угол свалили и засучили рукава. На такую службу они сподручные были, скоро застучали в умелых руках топоры, смастерили они старухе новое крыльцо, ладно дверь к косяку пригнали, настругали на крышу свежей щепы да тремя могучими бревнами подперли накренившуюся стену. Работали без отдыху, до того им поскорее хотелось убраться из этого леса. Спешить, конечно, спешили, но дело свое знали, чтоб не помянула их старуха лихим словом.

— Вот тебе, Згаваха, наша служба, — сказал Ян на второй день поздно вечером. Он был черен, как ночь, потому что недавно из печки вылез, а Ингерда из-за его плеча и вовсе видно не было, лишь глаза в темноте блестели. — Чего еще потребуешь?

Старуха сидела у окна и скрюченными пальцами ловко перебирала в лукошке овечью шерсть: что хорошее — в расстеленный рядом платок, что поплоше — под ноги бросала.

— Да ничего мне больше не надо, — ответила старуха.

Не понравился ее голос Ингерду и Яну, и не зря, потому что следующие ее слова были:

— Только если испить водицы из Светлого Ручья, что в корнях мертвой лещины бежит. У самой-то ноги нынче слабые, не дойду, а вы молодые, за день обернетесь. Чтоб не заблудились, черный хорек с рыжей хребтинкой вам дорогу укажет.

Ян опомнился лишь когда оказался в лесу, далеко от избушки. Он разразился такими ругательствами, от которых вороны на лету дохнут. Он метался среди деревьев, размахивая руками, и ругался до тех пор, пока не закончились все ругательства, какие знал.

— Да что нашло на тебя, Сокол? — Ингерд и половины таких слов не слыхивал, а уж от Яна и подавно. — Чем разозлила тебя старуха?

Тогда Ян повернулся к нему лицом, и увидел Ингерд его глаза, они были белые от бешенства, и в них был страх. Тот самый, который нельзя превозмочь, который ломает самых сильных.

— Да знаешь ли ты, где течет тот родник, что Згавахе понадобился?

Ингерд отрицательно покачал головой.

— То-то же. А течет он аккурат по Зачарованному Лесу, куда людям дорога заказана. Каково? — Ян закусил губу.

Ингерду не доводилось встречаться с ведунами, но даже далеко к северу долетели слухи об их смертоносной силе.

— Водички ей захотелось испить… Старая ведьма! Я не смерти боюсь, Волк, а того, что пойду туда, ползком поползу, зубами землю грызть буду, но поползу, тогда как хочется мне в небо взмыть — и прочь отсюда…

Промолчал Ингерд, понял, что попали они в сеть, которую не разорвать руками, не разрезать железом. И ненавидел его Ян за это молчание, которого он, Ян, разгадать не мог.

И пошли они по чащобе в ту сторону, куда указала им старая Зга. Про хорька даже не вспомнили, какой хорек, когда собственных ног не видать! Молча шли, каждый про свое думал, шли до самого до светла, а как светло стало, глянули один на другого и с перепугу чуть в разные стороны не кинулись: оба-то черные были, все сажей перемазанные, мать родная не узнает. И сначала Ян, а за ним Ингерд давай смеяться до упаду, до ломоты в боках, слезы по грязным щекам размазывают. И вдруг Ян поперхнулся, дернулся, побелел весь, так что под слоем копоти заметно стало, а сам за спину Ингерда пальцем тычет, слова вымолвить не может. Мигом обернулся Ингерд, за клинок схватился, да тут же забыл, зачем.

Стоит перед ними не то человек, не то вечувар, на посох опирается, не шелохнется. Сам высокий, в одеянии длинном, на поясе ремнем широким схваченным, на ремне том — мешочки полотняные да пучки трав висят, а по плечам да ниже пояса — волосы длинные, как вороново крыло черные, солнце утреннее искрами в них вспыхивает, а лица не видно — платком, как у кхигда закрыто, только глаза светятся. И в другой миг понял Ингерд, что никакой это не вечувар, а тот, кто ведает — ведун, обитатель этого древнего леса.

Ничего не сказал им ведун, повернулся и пошел своей дорогой, деревья перед ним расступились, — и будто не было его вовсе.

Тут Ян опомнился и давай быстрее с себя одежду скидывать, торопится, в рукавах путается и Ингерду говорит:

— Не стой истуканом, надо одеждой поменяться.

Слыхал Ингерд про такую примету: коли один встретишь на пути ведуна — выверни свою одежду наизнанку и опять надень, а если вдвоем — одеждой поменяйся, не то худое случится.

— Ух, — облегченно вздохнул Ян, когда натянул второй сапог Ингерда. — Вроде обошлось.

— Маловаты мне твои сапоги, — Ингерд сморщился, сделав шаг.

— Ничего, скоро опять поменяемся, — успокоил его Ян, — не последнего ведуна встретили. Оярлика Скантира помнишь? Так вот он ведуна повстречал, когда с девицей по лесу шел.

Ян рассмеялся, а Ингерд не понял, чему.

— Пришлось ему женское платье на себя надевать, — пояснил Ян, — так в становище и пожаловал. Говорили ему: влюбчивое сердце до добра не доведет, вот и попал. До сих пор ему это вспоминают, а он только смеется, рыжая голова.

Потом посерьезнел и по сторонам поглядел:

— Ну, а где хорек-то? Или обманула нас старая Зга, нарочно в лес заманила?

— Да вот же он! — вдруг говорит Ингерд и показывает на выбравшийся из земли корень. На том корне сидел, хитро поблескивая любопытными глазами, черный хорек с рыжей спинкой.